«Бумеранг» или впечатление от собственного доклада на конференции.

 

Прослушав запись своего выступления, вопросы ко мне и свои ответы, я увидел, что никак не разъяснил главное, что хотел сказать, и - что вместе со слушателями попал в нелепое положение. Конференция была, действительно, сугубо практическим обсуждением проблем школьного курса ДНК, где теоретические вопросы затрагивались только косвенно и в элементарном виде. Это было для всех настолько само собой разумеющимся, что ни название моего выступления, указывающее на его теоретический характер, ни специальное предупреждение с моей стороны в начале выступления (о том, что я никак не касаюсь практических и специальных педагогических вопросов), - не было принято во внимание. Не говорю об условиях выступления. Серьезный теоретический вопрос нельзя излагать за 10 минут и дополнительные вопросы-ответы в темпе цейтнота дела не только не проясняют, но скорее, как и оказалось, его окончательно запутывают...

 

Как я ни предупреждал, что практические вопросы тщательно обхожу, о. Андрей Козлов свой комментарий на мою речь посвятил указанию на то, что практически я только усугубляю проблему[i] и создают пропасть между курсом ДНК и детьми (особенно 3 и 5 классов). Что моя речь имеет теоретический характер, когда «создавать пропасть» означает раскрывать проблему как проблему, показывая, как она глубока и далека от решения – выглядело как жалкий лепет с моей стороны. В отклике о. Вениамина я услышал одобрение моей манере говорить сразу на двух языках, светском и религиозном. Но тут и зашла речь о том, что я противопоставляю науку и религию, и в ответ на мои разъяснения, что необходимо углубленно различать одно от другого, чтобы, как раз, уйти от рокового противопоставления, весь разговор был запечатан теми же словами. «У нас практическая конференция», убежденно сказал о. Вениамин. Оказалось, что не уместно было с моей стороны обсуждать излишние теоретические тонкости.

 

О «тонкостях», которые, по-моему, оказываются весьма «толстыми», о теории, которая имеет решающее практическое значение, об этом мне и хотелось главным образом сказать, а когда не удалось, то остается сказать только о самом факте такой неудачи. Есть главный для нас и, вместе с тем, самый трудный вопрос о месте нашего научного знания в духовной жизни человека и человечества. Когда мы не умеем точно и строго определить это место, последствия – самые мрачные – духовная слепота, безбожие. Наше увлечение наукой превращается в слепой ее культ. Об этом приходится говорить еще и еще раз. Этого мы не понимаем, но это важнее и труднее всего понять. Когда об этом говоришь, то с этим или просто не соглашаются, или соглашаются так, что… лучше бы не соглашались. Когда об этом говоришь, то слушатели «естественно» предполагают, что к ним это не относится. Речь сначала выслушивается благожелательно и не вызывает возражений, вызывает даже согласие. Но потом обнаруживается, что такое согласие никак не мешает решительному несогласию с тем, с чем… только что согласились. Как только делаешь первые важные выводы из главного положения об особенности науки, тебя упрекают в обскурантистском противопоставлении науки и религиозной веры. А это упрек как раз в том, о чем предупреждал как о неизбежном роковом и ложном следствии непонимания значения науки, следствии неразличения науки и сциентизма! Что тут еще скажешь? Остается только еще и еще раз сказать, что проблема науки выходит из ряда обычных проблем. Она чрезвычайно трудна и опасна по той причине, что ее решение - не быстрая сообразительность в отношении рядовой проблемы, а преображение, перевоспитание всего нашего мышления – как светского, так и религиозного, фундаментальное возрождении смысловой глубины нашей веры и религиозной глубины нашей мысли. Перед тем как религиозно воспитывать детей, мы сами должны быть религиозно  и умственно перевоспитаны. Но как могут думать ученые и религиозные люди, что они нуждаются в умственном и духовном возрождении? Что курс ДНК обращен с целью воспитания, во-первых, к ним самим? Кто им об этом может или имеет право говорить? Неужели я, будучи ученым, не знаю, что такое наука? Неужели я, будучи верующим и тем более священником, не умею религиозно мыслить? Что это еще за дурные и ненужные нам теоретические разговоры? Кто с ними может приставать к нам? Конечно, - никто, и тем более не ваш покорный слуга. Я могу только откровенно признаться в одном. То, как мне видится проблема, это для моих слушателей, при всех поначалу благожелательных словах, оказывается бессмысленным. Научная картина остается той самоочевидностью, которая не может быть поставлена под основной вопрос о ее смысловой состоятельности, а  - не об истинности ее, преждевременно нас интересующей. Непонятно, что это такое -  смысловое несовершенство науки. Это только в курсе логики можно объяснять студентам, что смысловые требования правильного построения суждений, предъявляются нам раньше, чем вопросы об истинности или ложности этих суждений. Это только в курсе христианской (преимущественно католической) философии[ii] и теологии можно говорить, что наука находится на уровне ниже духовного познания. Широкой ученой и религиозной нашей аудитории понятна только такая постановка вопроса, когда всегда есть один и лезет вперед только один вопрос: истинна или ложна наука, противоречит ли она истинам веры. По-русски звучит только один «действительный» вопрос: во что нам верить – в науку или в религию. Еще Бердяев жаловался, что русские плохо понимают относительные или условные суждения. Если сказать, что над наукой, которая по-своему и только по-своему (на своем смысловом уровне) истинна, есть еще превосходящая истина религиозная, то это звучит для нашего крепкого слуха как противоречие. Скоро надо ждать коронный аргумент, что «истина одна», что иначе «двойная истина», и что все другое… ссорит и противопоставляет науку и религию. Замечательно, что в атмосфере такой простоты «не действуют» самые простые соображения. Есть какое-то различие между осмысленностью и истинностью, между бессмысленностью и ложью? Суждение «2+2=лошадь» чем-то отличается от «2+2=5»? Как нельзя с разбега толкнуть тяжелый вагон, так все, что приходится говорить против сциентизма, ничуть не сдвигает его с места. Ничто не может мгновенно изменить сам характер нашей мысли, воспитанной в духе сциентизма, в духе абсолютизации ее смысла как непосредственно абсолютного. Остается лишь одно. Надо всерьез отнестись к предупреждению, что не так-то просто решается эпохальная проблема безбожия, что мы тяжело осели в инерции обезбоженной, сциентистской мысли… Кому хочется так о себе думать? Куда легче ругать безбожие с позиции «хорошо известных» нам религиозных деклараций, нашей идеологизированной религиозности, нашего «научного» богословия….

 

Светлана Марковна, общаясь к о. Вениамину, поясняет его слова главным тезисом из моей речи: одно вполне ясно: я противопоставляю науку и религию[iii]. Так понимает меня само собой разумеющимся образом и о. Вениамин - его вопросы ко мне исходят из этого предположения.  Также и замечания о. Андрея  благополучно пребывают в  ясных пределах такого понимания моей речи. Георгий Иванович Трубников задает мне вопрос, который (признаюсь и сожалею) я спутал с другим (к его справедливой досаде), отвечал невпопад. Но и он сказал в итоге, что наша конференция касается «светского», а не «религиозного» курса ДНК. Это игнорирует главное, о чем я говорил – необходимость уточнить смысл наших основных понятий и преодолеть роковую двусмысленность в нашем отношении к науке и религии. Если различать науку и ее слепой культ, положительный «сайнс» и отрицательный «сциентизм», то надо различать «секуляризацию» и «секуляризм», светское и безбожное, культуру и ее слепой, атеистический культ. Но когда об этом быстро (10 м. на выступление, 1 м. на реплику) говорится и слушается, то приходится ожидать одно впечатление от своей речи. Будет казаться, как на это раз всем показалось, будто я противопоставляю и ссорю науку и религию, светское и религиозное. Говорил: их надо ясно различать, глубже связывать и не противопоставлять, не ссорить безбожно. А понимают (не различая главное) что ты их противопоставляешь. Предупреждаешь о главной ошибке - тебя предупреждают, чтобы ты ее не делал. Таков бумеранг: целился в птицу – получил обратно по затылку.

 

Приложение к заметке «Бумеранг»

 

Светская или полу-светская, полу-религиозная философия прорывается в проблеме науке крайне редко и трагически, надрываясь и ставя под сомнение саму способность человеческого мышления. В пророческой и художественной форме это происходит в лице таких исключительных «экзистенциальных» мыслителей как Паскаль, Кьеркегор, Достоевский, Ницше, Шестов. 

 

Достоевский, который как художник ярко мыслил в крайне выразительной форме «бунта», вполне ясно и просто заявлял проблему науки.  «Эти господа, при иных казусах, например, хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тот час смиряются. Невозможность – значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщится, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что в сущности одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешаются под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому что дважды два – математика. Попробуй возразить. «Помилуйте, - закричат вам, - восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравится ль вам ее законы, или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена… и т.д. и т.д.». Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-то эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило. Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей!» - Ф. Достоевский «Записки из подполья». Собр. Соч. т.4. Москва. 1956г. В самой крайней форме бунт против той истины, которую монополизировала наука, Достоевский заявлял не только в художественной форме («Бесы»), но и прямой форме личного исповедания.  «Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже… до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» . Письмо к Н.Д. Фонвизиной  «Письма». Т.28 с.176.

 

    Легко найти крайние критические выпады против узурпации наукой права на истину и познание у Кьеркегора, у нашего Льва Шестова (Шварцмана), который этой теме посвятил («с прелестной монотонностью» - как про него говорили французы) все свое творчество.

 

В 20-ом веке понадобился, однако, такой авторитет как Хайдеггер, чтобы заявить эту проблему достаточно широко и с достаточной силой. В поздний период своего творчества он делает такие ошеломляющие заявления, как, например, следующие.  «Картина мира, сущностно понятая, означает, таким образом, не картину изображающую мир, а мир, понятый как картина. Сущее в целом берется теперь так, что оно только тогда становится сущим, когда поставлено представляющим и устанавливающим его человеком. Где дело доходит до картины мира, так выносится кардинальное решение относительно сущего в целом. Бытие сущего ищут и находят в представленности сущего. … мир вообще становится картиной, и этим знаменуется существо Нового времени» («Время картины мира»).  «Наука – это способ, притом решающий, каким для нас предстает все, что есть. Поэтому мы должны сказать: действительность, внутри которой движется и пытается держаться сегодняшний человек, все больше определяется тем, что называется западноевропейской наукой. Задумываясь над этим процессом, мы обнаруживаем, что в западной части мира на протяжении веков ее истории наука развернула небывалое прежде не Земле могущество и идет к тому, чтобы, в конце концов, наложить свою власть на весь земной шар». («Наука и осмысление»).  «Определяющее для сущности Нового времени скрещивание обоих процессов, превращения мира в картину, а человека в субъект,… чем объективнее становится объект, тем субъективнее, т.е. выпуклее, выдвигается сам субъект, тем неудержимее наблюдение мира и наука о мире превращаются в науку о человеке, в антропологию. Не удивительно, что лишь там, где мир становится картиной, впервые восходит гуманизм» («Наука и осмысление»).  «К сущностным явлениям Нового времени принадлежит 1. наука. Равно важное – 2. машинная техника. 3-е равносущное явление Н.В…. искусство вдвигается в горизонт эстетики… Художественное произведение становится предметом переживания, и соответственно искусство считается выражением жизни человека. 4-ое… человеческая деятельность понимается и осуществляется как культура…Реализация верховных ценностей путем заботы о высших благах человека. В существе культуры заложено, что подобная забота… начинает заботиться о самой себе и становится культурной политикой. 5-ое…обезбожение. Это выражение не означает простого изгнания богов, грубого атеизма. Обезбожение – двоякий процесс, когда, с одной стороны, картина мира расхристианизируется, поскольку вводится основание мира  в качестве бесконечного, безусловного, абсолютного, а с другой, - христиане перетолковывают свое христианство в мировоззрение (христианское мировоззрение) и таким образом сообразуются с Новым временем. Обезбожение есть состояние принципиальной нерешенности относительно Бога или богов» («Время картины мира»). Наконец, уже в откровенно пророческой статье «Поворот» Хайдеггер утверждает, что требуется какое-то потрясающее событие в глубине нашего опыта реальности и в самой реальности, чтобы прояснились наши роковые проблемы, среди которых проблема науки и связанной с нею техники является главной. «Этот поворот совершится только тогда, когда опасность… впервые выйдет на свет в качестве опасности, какой она есть. Возможно, мы уже стоим перед надвигающейся тенью события этого поворота. Как и когда он совершится в нашей истории,  не знает никто».  

 

Религиозно мыслящие авторы выражаются проще и религиознее. Особенно это относится к таким русским мыслителям, как Достоевский и Лев Шестов. Но в предельной сосредоточенности на проблеме, ощущая всю ее глубину и радикальность, Хайдеггер скрытым образом особенно близок христианскому освещению проблемы. С ним надо согласиться в том, что речь идет о решающем озарении, религиозном возрождении нашего сознания, которое встречным образом, является идущим к нам от Бога откровением о божественной, даже тАинственной глубине нашей реальности. Цитируемую статью «Поворот» Хайдеггер заканчивает патетически и в религиозных тонах. «Когда совершается прозрение, человек задет в своем существе молнией бытия. Прозрение озаряет человека. Лишь когда человеческое существо в событии прозрения отказывается от человеческого своеволия и бросает себя навстречу озарившему его свету, прочь от самого себя, человек в своем существе начинается отзываться на обращенное к нему озарение. Благодаря такой отзывчивости человек оказывается способен в хранимом событии мира взглянуть как смертный в лицо божественному. Иначе – никак; ибо и Бог, если Он ЕСТЬ, остается сущим, пребывает как сущий в бытии и его сути, о-существляющейся в свете мира». «Жив Бог или остается умершим, определяется не религиозностью людей, тем более не теологическими экскурсами философии и естествознания. Будет ли Бог Богом, определяется констелляцией бытия и внутри нее».

 

Именно последний выпад против современной сциентистской философии и теологии особенно важен для освобожденной от сциентизма, чуткой к вызовам культуры и реальности философии и теологии. То, что традиционно называли «естественной теологией» восстанавливается в преображенном виде, когда преодолевается соблазн идеологии сциентизма, отказывающейся видеть Бога в мире и утверждающей, по сути, «Его смерть» в мире. Проблема науки раскрывается тогда, когда раскрывается религиозная тайна научной техники мысли как выражение тАинственного опыта христианства как полнота выявления христианской веры в культуре, в качестве культуры, в культурном инобытии и самоотрицании. Тайна ведущего, просветляющего инородного технического элемента научной мысли сама проясняется только в реальном опыте христианского Таинства. До того неприступный для нашего осознания инородный, научно-технический элемент мысли преображается и реально, онтологически проясняется явлением божественного элемента в человеческом познании. Тайна науки оказывается христианской тайной опыта божественного Тела. Православное богословие в лице А. Шмемана вносит свою последнюю лепту в освящение главной проблемы Нового времени. Шмеман исповедует и утверждает прозрение в божественную глубину мира в опыте Таинства Тела Христова. Об этом говорит само название главной работы Шмемана «Евхаристия – Таинство Царства».