К. К. Иванов

 

ВСТУПЛЕНИЕ В ПРОБЛЕМУ НАУКИ

 

О науке написано бесчисленное множество книг. Заговорив о ней, можно сразу утонуть в море всяческих о ней сведений. Но если мы хотим понять существо науки, занимаемся философией науки, не смешивая ее с самой наукой, не делая из философии науки научную философию, какой-то дополнительный, сомнительный филиал той же науки, то наше море мгновенно высыхает. Остается ручеек, исток которого близок, но куда он втекает и ведет – не видно. Кьеркегор, Ницше, Достоевский, Шестов, потом Хайдеггер – не так много тех, кто ощутил глубину и опасность науки. Но очень много авторов ставят вопросы о науке так, что ни о каком принципиальном вопросе о ней не может быть и речи. Большинство трудов «о науке» сами наукообразны, пребывают в кругу и в плену науки. Как можно смотреть на науку, находясь под нею? Можно делать вид, что мы судим науку, свободно о ней мыслим, но когда это делается наукообразно, это - «бунт на коленях». Лишая способности думать иначе, чем научно, наука лишает нас способности это осознавать. Отучая от мудрости, она не дает нам видеть цену, которую мы платим за нее – забвение мудрости и духовная нищета. Доказательства? Они вот: безбожие, аморализм, нигилизм нашего общественного сознания. Нет сомнений, что основной общественно культурной причиной современного безбожия (речь не о личной ответственности - остается верным «люди возлюбили больше тьму, чем свет» - Ин. 3:19) является слепой культ науки.

    Безответственное увлечение наукой, но никак не сама наука – наша беда. Развитие наук – величайший дар, который получило человечество в Новое время, дар сделавший его по существу Новым. Но дары Божии остаются дарами только для благодарности, - когда мы сознаем и помним, что дары есть дары. Если не понять, что наука – чудесный дар, а не просто достижение человека, то наука окажется для нас чем-то само собой разумеющимся, а реальность, которую она открывает нам, - просто тем, что есть и точка.

 

Присмотримся к поучительным для нас моментам истории науки.

Замечательна духовная психология начального периода развития науки. Как юность и весна, это - период особенного оптимизма, когда благодарность Богу за новые дары и открытые в себе способности смешивается с желанием обойтись без Него. Эта бурлящая смесь бродит в период Просвещения,  в либеральной теологии 19-ого века и взрывается в начале 20-ого века, обрывая благополучную жизнь западной цивилизации. Но первые научные открытия чрезвычайно впечатляют – сопровождаются открытием новых земель, орудий труда, преображением условий быта. Открытие Ренессансом античной культуры, протестантами - Библии (как полноценного основания веры, дающего свободу от скомпрометированных церковных авторитетов) совпадает с открытием Америки.

    Философия увлечена наукой и потрясена ею до основания, ищет опору в науке, а не в богословии. В результате пирамида знания переворачиваясь, оказывается раздавленной поднятым наверх мощным научным основанием. Исчезает иерархия уровней реальности и знания. Расплющенные наукой, философия и теология (либеральная) оказываются с нею на одной плоскости, на ее территории, откуда, наконец, и выбрасываются.

    Но с самого начала наука находит себе место в протестантизме, играя роль нового предания. В либеральной теологии в качестве предания незаметно выступает еще и самоуверенно-безгрешный образ ученого.  Кульминация, а затем срыв этого – в  позитивизме. Его попытка создать научную философию кончаются крахом, достигнутые результаты отпадают в область математической логики, учения о формах и технике мысли. Так открывается новый этап развития науки – счетной техники, компьютера.

    В протестантизме наука проявляет способность ослеплять до того, что не видна сама слепота. Провозглашается принцип «только Писание», но он действует только при условии научного толкования Библии, означает «только научное Писание». Наука в протестантизме незаметно играет роль священного предания. Предание протестантизм может на словах отвергать, поскольку научное толкование Писания принимается как самоочевидное, не опознается как новое предание. Скрытое выступление науки в роли скрытого предания – самое глубокое религиозное проявление скрытости ее предпосылок. Иное проявлением этого - претензия научного знания решать религиозные вопросы. Применение науки к Библии имеет особое значение, как для теологии, так и для науки.

      Но с 19-го века наука, научное изучение Библии опознает и делает объектом критики остатки «небиблейского» предания и внутри самого протестантизма. Ставится под сомнение классическая догматика. В ней видят привнесение языческой философии в библейское откровение. Изначально составляя скрытую опору протестантизма, наука сотрясает сегодня его основы. Вопрос о науке, о научной критики Библии становится крайне остро в современном богословии. Именно в богословии, в применении к Библии вопрос о значении и опасности науки становится самым серьезным. В философии дело обстоит несколько иначе. После периода наивного увлечения наукой, философия (как и богословие) с конца 19-ого века обрела критический взгляд на науку, осознала опасность слепой веры в нее. Далее, особенно в лице Хайдеггера, вопрос о науке поставлен в философии достаточно остро. Но средств для положительного прояснения вопроса философия не находит – они находятся за пределами философии в теологии[1].

    Наука может вскрывать многие до того скрытые предпосылки, в том числе религиозные, но она скрывает собственную роль в качестве предпосылки. Научное знание безоглядно вовлекает нас в очевидность своей картины реальности[2], внушая, что картина эта столь очевидна, что незачем и спрашивать, в чем ее существо. Хотя наука постоянно совершенствуется, исправляет свои прошлые утверждения, она развертывает перед нами по существу самоочевидную, безвопросную[3], бестайную реальность. Разгадывая одну за другой загадки устройства мира, она устраняет божественную Тайну бытия. Божественная (а не научная и человеческая) Тайна бытия неустранима и становится как тайна все более явственной по мере уяснения ее нами и озарения нашего сознания ею. Апостол говорит о Боге - «пребывает в неприступном Свете» - 1 Тим.6:16.

    Устранение божественной тайны реальности само по себе есть крайне таинственное действие науки. Таким особенным образом подтверждается неустранимость божественной Тайны. Но именно видимость устранения божественной Тайны позволяет наивно использовать науку для решения религиозных вопросов, побуждая считать их лишенными смысла. Не забывай мы под влиянием науки, что в основе богословия, куда сегодня также проникает наука, пребывает божественная Тайна, мы видели бы исток современного безбожия в слепом культе науки, устраняющем Тайну. Но наука пронизывая нашу культуру, преображает саму ткань нашей  мысли, формирует ее характер. В результате, даже верующие не замечают основную проблему науки.

   Слепое увлечение наукой – открытая (с 19-ого века) экзистенциальной философией тема. Достоевский – гениально проникал в нее как художник, но – только как художник. Лев Шестов, подходя к теме, не выходил за пределы секулярного скептицизма, отчасти - и ветхозаветного откровения. Хайдеггер сумел заставить уважать эту тему.

   Проблематичность науки изначально проявилась в двоении путей, устремленной к ней философии. Определяются два философских направления, занятые наукой: английский эмпиризм и континентальный рационализм. Локк, Юм в Англии. Декарт на континенте. Локк пытается сложить науку из кубиков эмпирического опыта, отвергая «врожденные идеи». В теологии он защищает естественный разум и веротерпимость. Епископ Беркли отмечает парадокс непреодолимой субъективности светского познания, делая при этом многозначительное, не оцененное замечание. Только речь о Боге, «субъективное» сознания которого понятным для верующего чудесным образом утверждает объективный мир, может прояснить проблему. Юм довел до предела видение парадоксов научного знания. Науку он объявил своего рода верой, рядом с верой религиозной[4]. Вместе с этим Юм затронул проблему самоотчуждения нашего сознания на путях развивающейся через сомнения научной мысли. Он заметил, что мы выходим, выпадаем из своего живого «я», когда входим, впадаем в роль скептика и ученого[5]. Размышлениями о причинности,  которую он лишил эмпирических оснований, Юм «пробудил от догматического сна» Канта. Кант опирался и на Декарта. В лице Декарта наука проникла внутрь самосознания человека и превратила его в субъект научного знания. Человек переселился в Роль ученого и в этой роли, в качестве субъекта научного знания заявил себя опорой всему познаваемому наукой объективному миру[6]. Кант развернул основной парадокс научного знания, отмечая роль человека как субъекта, на который опирается это знание и все познанное им. При этом Кант утверждал абсолютное значение человеческой личности. В своей объективности наука немыслима без опоры на, - казалось бы, несовместимые с ее объективностью субъективные, - «априорные» предпосылки научного знания. Но это означает, что тайна науки идет в глубину основной проблемы нашей эпохи. Вместе появляются и развиваются в нашей культуре наука и гуманизм. Тайна науки и тайна индивидуальности имею единую глубину одной тайны.

   Проблематичность наукообразного представления о реальности как объективной и независимой от нашего сознания очевидна. Когда такое представление увлекает, мы теряем первый вопрос: как наше сознание мысленно охватывает то, что мы представляем пребывающим вне нашего сознания. Научное представление об объективной реальности неустранимо наталкивается на противоречие в попытке создать картину также и о себе самом. Ощущая это, Кант утверждал недоступность нашему сознанию «вещи-в-себе». Но, пытаясь разрешить проблему путем тех же наукообразных размышлений, вынесенных на ту же картину реальности, он оставался в слепом круге сциентизма. Самую решительную попытку разорвать этот круг предпринял Ницше. Его учение о «воле к власти» как основы познания обличало сциентизм, но не могло положительно уяснить существо дела. Одной человеческой волей без Бога нельзя объяснить способность нашего сознания охватывать то, что выходит за его пределы. Ницше мечтал о сверхчеловеке, но осуществить эту мечту человек способен не более, чем вытащить себя за волосы из болота[7].

   Как понимать априорное предопределение научного знания, «трансцендентальный метод» Канта? Этот «метод» скрывает столкновение выразительных и изобразительных истоков знания. Кант пытается связать наши способности мыслить, смысловую и  выразительную глубины мысли с доказательным изображением путей мысли на научной картине. На поверхности «трансцендентальная дедукция» Кант дотошно доказывает то, что хочет доказать. Но за этим скрывается смысловая выразительность, составляющая загадку его философии. Разгадкой занялись другие. Выразительные, смысловые истоки науки скрыты под твердой, непроницаемой поверхностью ее доказательных демонстраций[8]. Достигая невиданных успехов в доказательстве своих положений, наука не разъясняет их смысл. Это смысл ищет философия, но не может его найти, - подпадая влиянию науки, не отличая себя от нее, не справляясь с проблемой смысловой непроясненностью научного знания. Сама философия становится бессознательной, слепой в отношении себя самой. Кант утверждал религию «в пределах чистого разума», критически относился к традиционной теологии, особенно критиковал «онтологическое доказательство бытия Бога», но Хайдеггер прав - это доказательство, в действительности, составляет скрытый интерес всей его философии.  Кант бессознательно чувствовал, что задетая им философская проблема объективности нашего знания имеет теологическую глубину вопроса об объективности Божьего Бытия.

 

ОТ ИСТОРИИ К СОВРЕМЕННОСТИ.

В отношении науки Хайдеггер отмечает главное: «Картина мира, сущностно понятая, означает…не картину изображающую мир, а мир, понятый как картина».[9] Но что значит это, говоря словами Кьеркегора, явления мира «инкогнито» в качестве картины? Что значит явление чего-то не в качестве его самого, а в его инобытии (привычное для немецкой философии понятие)? Религиозная точка зрения провидит за всяким нечто живого и личного Некто. Тезис Хайдеггера ведет к вопросу: как и зачем Бог утверждает «мир как картину», и какова роль человека при этом. Так мы достигаем возможного для нас прояснения вопроса.  Ответ мы находим в Библии. В лице Адама человек получает власть давать имена живому творению Божьему - «чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и быть ей» (Быт.2:19). Имя в Библии – не условное обозначение, а сущность именуемого[10]. В Библии подчеркивается, что Бог отступает назад,  предоставляя человеку возможность самому раскрыть и утвердить сущность творения. Только когда человек это делает, Бог властью своего творящего Слова ратифицирует сделанное человеком. Человеку передается чудесная власть Божьего Слова творить реальность. Понимая это, мы понимаем, что иначе не понять науку, но понимаем, что надо идти в глубину христианского богословия, касаясь самых острых современных проблем. Как возможно, что Бог свою абсолютную прерогативу передает человеку? Как чудо и тайна могут быть в основе познания? Как наше познание, призванное прояснять тайну бытия, может само в себе скрывать совершенно непостижимую тайну своего чуда? В острой форме это вопрос о том, как «уже» совершенное Богом творение «еще раз потом» совершается человеком? Это тема о зависимости того, что творит вечный Бог в вечности, самой вечности от того, что мы творим во времени. И здесь появляется главная для нас тема Богоотрицания как момента христианского откровения о Богоутверждении.

 

 ОТВЕТСТВЕННОСТЬ РОЛИ

Слепой культ науки ведет к забвению божественной Тайны, а значит – и Бога. Как это возможно? Раньше это казалось невозможным или безумным. Сегодня это стало вполне возможным, и наука – что о ней ни говори – все-таки не безумие. А слепой культ науки? А сами ученые, которые в своем увлечении наукой «говорят в сердце своем: нет Бога»? Здесь мы касаемся той личной ответственности человека за свою духовную жизнь, которую не снимает с человека никакое влияние на него общества и культуры.[11] Мы подходим к очень важному вопросу нашей темы о науке – к вопросу о личности ученого. Здесь надо различать две стороны дела.

  С одной стороны мы несем полную ответственность за то, во что себя превращаем, за ту роль, в которую входим или которую играем. Роль ученого особенно опасна - она требует отречься на пути мысли от духовных, нравственных и эстетических потребностей. Это отречение подсекает наше сознание под корень. Наше представление об истине попадает под власть науки. В современной культуре, с ее потоком наукообразной литературы, наука монополизировала истину, лишила нравственность и искусство прав на нее, подавило способность человека мыслить сердцем, а потому - верить в Бога. Нигилизм воцарился в умах и сердцах людей. Это не только безнравственно, безобразно, но и крайне глупо. Ницше высмеивал приземленного до пустоты человека: «род их неистребим как земляная блоха»[12]. На земле размножились «новые люди» - если речь о чем-то великом, они только бессмысленно «моргают». Заигравшись в роли ученого, человек уже не чувствует, что отчужден от себя, своей духовной глубины, совести, счастья, любви, красоты, вечности. Он отдает душу науке. Извращена потребность самоутверждения, говоря психологически, исчезла потребность «нового рождения», говоря  богословски. «Как можете вы уверовать, если принимаете славу друг от друга, а славы, которая от единого Бога, не ищите?» - Ин.5:44. Цивилизация комфорта, развлечений, увлеченности «делами» позволяет не думать о тайне и смысле жизни, любви, высоком счастье, жертве, не думать о страданиях, несчастьях, смерти.

    Но с другой стороны, когда человек отдает себя научной роли, это может быть жертвой во имя достижения великой общественной (но не личной!) цели развития науки. Личность же на этом пути может осознать свою роль и возвратиться через нее углубленно к себе, утверждая себя как абсолютный субъект научного познания и как индивидуальность. Это путь свободы, ответственности и риска. Индивидуальное сознание являет и утверждает духовную глубину личности так, что может ее закрывать и подавлять. Величественна и опасна наука. Это связано с тем, что индивидуализация и развитие науки глубоко едины [13]. В демонстрации этого – значение философии Декарта. Желая все видеть наукообразно объективно, Декарт от внешнего мира перешел к внутреннему миру своей души, добрался до собственного «я». И тогда произошло событие, которое Декарт как ученый, скрыв также и от себя его значение, изобразил как логический вывод. «Я мыслю, следовательно, существую». Пустая наукообразная картинка скрыла крайне важное событие преображение человека под объективирующим взглядом своего самосознания.  Взгляд человека на себя как на вещь действительно сделал из него вещь. Это, с одной стороны, опустошение человека, низведение его на уровень вещи, с другой - рождение индивидуальности, воплощение духовной личности в такую вещную единицу[14], которая преображается духовно и превращается в индивидуальность, осуществляет величественный кенозис духовной глубины человека. Психологически говоря, человек не только увидел, но ощутил, пережил, по-новому жизненно открыл и реализовал себя как нечто объективное, как «вещь мыслящую». Если с одной стороны, в мир вошла «роль ходячая», подобно сбежавшему носу Гоголя возомнившая себя важнее живого человека,  то с другой – явилась индивидуальность, в которой воплощается духовная личность[15].

   Протестантизм – великая индивидуализация и наукоизация христианской веры - больше, чем отдельная конфессия. То, что появилось у протестантов, вошло во все христианские конфессии. Католики и православные вслед протестантам научно изучают Библии и предоставляют верующим индивидуальную свободу в их духовной жизни и в отношениях с церковным авторитетом. Для всех христиан важное богословское значение обрела наука и роль ученого. И для всех это опасно. Роль может полностью вовлекать и преображать в себе. В роли ученого человек может закупорить себя до отчуждения от духовной глубины собственной души и религиозных своих интересов. Чтобы этого не произошло, надо осознавать, что с нами происходит в науке, в роли ученого, что такое роль. Но вопрос о науке мы отдаем науке, о роле - психологии и социологии. Что такое наука и роль для христианства? Психологи и социологи говорят о психологической и социальной роли человека, христианам надлежит говорить о духовной роли. «Крестившиеся во Христа, вы облеклись во Христа» - Гал.3:27. Пребывание во Христе, к чему постоянно призывает  Писание, - наша духовная Роль перед Богом, которой одной мы призваны отдавать себя.

    Что наши отношения с Богом есть великая Роль - означает, что все полученное нами от Бога есть дар, причем такой дар, который чудесно отдается нам в собственность. Обладая тем, что изначально нам не принадлежит, мы владеем Божьим даром как собственностью. Чудесной, творческой волей Бога мы погружаемся, крестимся в роль владельца, которому «принадлежит» (в божественных «кавычках в кавычках») то, что ему не принадлежит. Мы владеем даром так, как будто он наш, но дар даруется не понарошку, а действительно становится нашей собственностью. Бог творит действительность роли и дара, превращая «как будто» в действительность. То, что принадлежит Богу, становится нашим, когда Бог так серьезно играет роль, будто Его собственное -наше, что оно действительно становится нашим. В основе этого то, что Бог дарит нам Себя самого. Он так входит в роль человека, так серьезно ее играет, что действительно становится человеком. Таково догматическое осознание нашей веры – его надо сегодня по-новому, в категориях игры и роли осознать. Иначе нам не понять науку, не понять, как мы можем, выступая в роли субъекта научного познания, быть опорой всей познаваемой нами реальности. Как может реальность, выступая для нас в роли картины мира, являться нам объективно, независимо от нашего сознания? Как можем мы своими глазами так достоверно видеть реальность, как будто ее так видит сам Бог? Последний ответ на это в том, что Бог становится человеком, оставаясь Богом, играет роль человека так серьезно, что действительно становится человеком в этой роли. Понимая так христианскую догматику, мы понимаем, почему традиционные догматические формулы кажутся иллюзорными науке и ересью «докетизма» научному взгляду на Библию, а сам этот научный взгляд кажется с точки зрения традиционной догматики слишком человеческим, безбожным пониманием веры и Библии. 

    Бог стал человеком и остался Богом – говорит догматика. Бог стал человеком, играя роль человека до того, что она стала Его действительностью. Бог стал человеком  до того, что в условном и при этом безусловном смысле перестал быть Богом и остался Богом. Так мы уясняем догматику в контексте наших новых проблем. И мы понимаем, как догматика оправдывала себя, когда доказывала (Афанасий Великий), что, только видя самого Бога в лице Спасителя Мессии, мы можем усвоить то, что Бог дарует нам, усвоить дар спасения. И в этом, сказано нам, основа всех Его даров, которые Он нам дает, главное – дара нашего причастия Ему, обожения Им. Что Бог не усвоил из нашей жизни как собственное Ему, то Он не спас и не «обожил». Мы призваны принять этой верой, усвоением сокровенной мудрости Божией, Ума Христова. «Мы имеем Ум Христов» - 1Кор. 2:16. Вера – высшая форма познания (Евр. 11:3), где наш разум играет роль божественного разума, поскольку Разум Божий входит в роль нашего разума и даруется ему, Дух Божий входит в роль нашего духа и  даруется нам как наш дух. Бог в роли нашей души дает нашей душе чудесную возможность войти в Роль Бога, которая чудесным образом являет самого Бога, войти так, как будто так и есть, а при этом так, что так и есть в действительности. «Вам сказано: «вы – боги» и не может нарушиться Писание» - загадочные своей глубокой двусмысленностью слова – они имеют неразделимо и неслиянно условный и безусловный смысл божественной и нашей роли.

      Для понимания сказанного надо учесть, что оно относится и к нашей мысли о даре, нашему пониманию дара. Понимание дара есть дар понимания, подобно тому, как понимание чуда есть чудо понимания. Наша мысль, отдаваясь откровению Божьему, усваивает дарованное ей понимание так, что может и должна осознавать и себя как дар Божий. Но может и не осознавать, как предупреждал Господь апостола Петра - Мф. 16:17. Мы призваны постигнуть, что такое дар и  чудо, принимая дар такого понимания и осознавая его чудо. Такова роль и самой нашей мысли о роли.