Константин Иванов

«за пределами всего существующего».

Так назван мой доклад. Что это значит? Мы задаемся вопросом, как можно в школе преподавать религию. Государство наше - светское, а школа, говорят, отделена от церкви[1]. И подразумевается, что наше образование по милости властей нейтрально к религии. Но это - великая ложь нашего времени! Наше образование и воспитание скрыто и потому особенно навязчиво атеистическое. Плохо, что мы, не говорим об этом и не предлагаем проект необходимого религиозного образования. Почему? Сегодня религиозное образование может быть только широко экуменическим[2], а мы, христиане (особенно православные) не признаем, что христианство не только может (а думают, что не может и не должно) быть экуменическим, но по существу таково. Чтобы видеть это, надо освободиться от навязчивого наукообразия, от сциентизма в толковании Благовестия, не делать их него идеологической картины, и не размазывать суть Благовестия на ее плоскости. Надо сосредоточить взгляд на главном для нас христиан, на Христе - и станет очевидным, что главное для всех христиан – одно, Одна божественная Личность. Во Христе к нам обращено человеческое и божественное Лицо Бога, любящего, спасающего и преображающего нас[3]. Сосредоточенность на Христе далее сосредотачивает нас на едином Боге[4], что роднит нас не только с явно монотеистическими, но и с иными религиями, где присутствует скрытый монотеизм, «прамонотеизм». Так устраняются конфессиональные возражения на проект религиозного образования[5]. А возражения от лица светской культуры требуют вникнуть в основное положение христианского учения о соответствии благодати и природы[6], где подразумевается интимный отклик, резонанс души человека на Слово Божие. Этот отклик незаменим никакой богословской картиной, не изобразим на ней. Сегодня мы чувствуем - отклик Богу из глубины человеческой души может выражаться бессознательно, независимо от веры, в светских взаимоотношениях людей[7]. Особенность христианского Откровения – способность исключительно глубоко выражать[8] общую человеческую природу[9]. Христианское Откровение не только не противостоит гуманизму, но оно является гуманистическим по существу. Да, верно, что сегодня распространен светский, отстраненный от религии гуманизм, но этот гуманизм - независимое, «автономное» проявление христианской веры в нашей самостоятельной культуре, твердое, возможно, слишком твердое воплощение веры в культуру. Христианство и гуманизм родственны по существу. Трагический опыт 20-ого века, особенно в России, показывает, как извращается гуманизм, отрываясь от христианства, как превращается в человеконенавистничество (о чем предупреждал Достоевский в «Бесах»).

В отрыве от христианства страдает нравственное воспитание[10]. Не будем сейчас укорять тех, кто отворачивается от христианства, пытаясь отстоять свои нравственные принципы. Христианам надо думать о своей ответственности. Какой повод отстраниться от веры, не видеть в ней нравственной опоры дают христиане, не умея разъяснить смысл своей веры (не говорим об их личных пороках)? Наш современник не принимает Благовестие, когда оно представляется ему идеологией в духе информативно-наукообразной картины реальности с ее бесконечным анализом и усложнениями. Благовестие обязывает нас сосредоточиться на основных личных вопросах жизни. Под влиянием сциентистского мировоззрения мы теряем такую сосредоточенность и лишаемся самой способности верить. Сужая знание до научной информации, мысля бесстрастно объективно, устраняя себя лично от участия в мысли, мы «каменеем сердцем», как говорит Библия, отчуждаемся от себя и от своей мысли. В истоке бесчеловечность связана с безбожием в глубине души человека, а далее уже проявляется и в отношении к другим людям. Уходя от себя, мы уходим от Бога, «не выходим на позицию» открытого вопроса о Нем, обращения к Нему целостной глубиной личности. Закупоренный в роли ученого человек самым несчастным образом - «человек в футляре»[11]. Бога можно понимать только как полноту, которая требует и нашей полноты, требует полного отклика от нас и нашей мысли, личного присутствия нас в нашей мысли о Нем. А нельзя быть собой вполне, лично перед Богом, пока мы забываемся в роли ученого, не выходим, не желаем выйти из нее. Мы не сознаемся и не сознаем, что отдаем свою душу роли[12]. Можно ли, самозабвенно играя роль, обратиться к Богу?[13] Бог становится игрой воображения, «проекцией», как и увидел Фейербах. Модно выражаясь, наша мысль теряет экзистенциальную глубину. Говорить с человеком о Боге, не обязывая его выйти из роли ученого, возвратиться к искренности, здравому смыслу (не прагматической расчетливости!), личной ответственности за мысль - вляпаться вместе с собеседником в игру бессмысленных доказательств и соревнований «кто кого переспорит»[14].

И в наших представлениях о нравственности господствует сциентизм, лишающий нас личного, нравственного отношения к нравственности. И происходит это главным образом оттого, что устраняется самое основное и просто – первичная и глубочайшая очевидность открытых, распахнутых в нашей душе нравственных истин, в конечном счете, одной истины. Другой человек такая же духовная личность, как и я, - бесценный центр жизни и реальности. Духовно очевидно: мы должны признавать, уважать и любить другого человека как самих себя. Мы забалтываем первичную, безотносительную очевидность, безусловную открытость нам нравственной истины, когда неуместно и бессмысленно обуславливаем ее лишними подтверждениями. Мы мутим духовно очевидную нравственную сферу, смешивая ее с привычной, обычной нам сферой вещественного мира. Увлекаясь «доказательствами» нравственных истин, мы теряем их самоочевидность, которая не только не нуждается в доказательствах, но в определенном смысле и не терпит их. Нравственная сфера столь же очевидна, сколь очевидно выходит за пределы обычного видимого физического мира, являет некоторую абсолютную реальность сверх нашего зыбкого и текучего мира, указывает, хотим мы это или нет знать, на мир божественный. По сути нравственность от религии не отделима – независимо от дальнейших вопросов о «естественной нравственности», должна ли связь нравственности с религией осознаваться или чисто практически осуществляться[15]. За годы советизма нам внушили примитивный «научный» материализм, который и сегодня остается в наших умах, и снова, хотя и на иной лад, прикрывается «особенным» пристрастием к науке. Откровенные в прошлом атеисты и материалисты, набросив на себя покрывало религиозности, любви к отечественному православию, готовы хвалить религию, только бы она не касалась разума и убеждений, которые, как и в прошлом, отданы науке. Хвалят, чтобы презирать. Оставаясь атеистом, можно творить из любезной религии все, что угодно, - «служанку» государственной идеологии и личного духовного комфорта. Разум «может отдыхать». Вырождение философии скрывает поток наукообразной философской макулатуры. Забыто то, что 2,5 тысячи лет назад открыло человечество, греки, Платон: есть не только материальный, но духовный, идеальный мир, мир должного, мир нравственных идеалов. Открытие это независимо от подробностей философии греков, Платона. Человечество сделало великий духовный и культурный шаг вперед, - мы сделал его назад[16]. Святой Августин говорил, что нельзя быть философом, не зная идеального мира, открытого платонической философией, не увидев его в глубине души. Можно сослаться на многие авторитеты. Но дело не в тонкостях философии или богословия, а в простом и «толстом». Мы духовно ослепли и перестали видеть глубоко очевидный духовный мир. Мы забыли сегодня то, что знали все религии: у нас есть совесть – не функция мозга или желез, не результат эволюции или социального развития, а надмирный голос Божий в душе человека.

Достаточно однажды сосредоточиться и осмыслить то, что нам дано (от Бога или как-то иначе, если не верят в Бога, но - в качестве неоспоримой истины), что заложено в наш ум. Освободившись от мании мыслить только наукообразно[17], мы сознаем то, что нам даровано понять, что мы не можем не понимать. Нравственные истины лежат в основе познания как высшая очевидность, не требующая, в определенном смысле и не допускающая оправдания, - она сама все оправдывает и всему дает смысл. Наука может только констатировать этот факт, не вникая в его существо, но может констатировать его ясно и надежно[18]. Наука обязывает нас ради операций с формами мысли блокировать их смысловую глубину. Надо «придти в себя» от увлечения научной мыслью, сообразить, что не все подлежит ей, проявить здравый смысл в размышлениях о себе и о жизни, - и станет понятным главное о нравственности. Она доносит до нас основные безусловные истины, которые нельзя не видеть[19], но их может закрыть от нас слепое увлечение наукой. Закрывается самое важное и простое, открыть которое так же трудно, как трудно возвратиться к простоте. Становится трудным то, что просто и что остается простым. Есть главный Факт всех фактов. Все фактически существующее открывается нам далее как хорошее или плохое, доброе или злое. Это значит - мы выходим за пределы всего существующего в обычном материальном смысле, нравственность – не от мира сего. Понимание этого непосредственно даровано нам; от нас зависит не упустить из вида этот очевидный Факт, не усомниться в нем под предлогом уяснения дальнейших вторичных проблем: как можно этот Факт толковать или разъяснять. Уяснять то, что нам уже дано понять, идти вперед, не теряя изначальную очевидность мыслимого, – принцип духовного познания, путь уяснения нами смысла веры, дара откровения Божьего. Заслонять дальнейшими разъяснениями основной смысл того, что разъясняется – условие научно-технической мысли. На путях личного и нравственного мышления надо хранить первичный смысл мыслимого, не терять его в увлечении картиной мысли, не увлекаться учениями о познании, различными методиками, формальными уточнениями, - оправдывая и присваивая то, что нам даровано понять. Нужна свобода от сциентистской мании мыслить наукообразно, проецируя мыслимое на картину мысли и технически оперируя им. Мысль, подпавшая мании научно технически манипулировать собой, теряет способность к глубокой простоте, ясного взгляда в прозрачную глубину мыслимого. Нас захлестывает стихия наукообразной болтовни, скрывая главные вопросы жизни. Мы живем в цивилизации технического мусора, главное – интеллектуального; в отравленной экологии, главное – интеллектуальной, соскальзываем с прямого пути мысли к бесконечной, несчастной и претенциозной наукообразной путаности. Сковорода, - первый свободный русско-украинский мыслитель повторял: «слава Богу, Который сделал все сложное ненужным, а все ненужное сложным». Апостол говорил: «боюсь, как бы ваши мысли не развратились, отвращаясь от чистоты и простоты во Христе» 2Кор.11:3. Иисус сказал: «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты скрыл это от мудрых и разумных и открыл это младенцам» - Мф11:25 и Лк.10:21.

Но нельзя, конечно, путать духовную простоту с примитивным упрощением, игнорируя сложные специальные проблемы, по праву подлежащие науке. Это - обскурантизм. В практической жизни мы связаны с физическим миром, подлежащем науке. Однако есть и то, что не подлежит. В теме образования есть специальные, социальные проблемы, - предмет сложного научного анализа, а есть духовно-нравственные - их надо решать ясно, просто, лично ответственно, - решать действительно, именно решительно. Отстраняясь от научных проблем ради ясного и ответственного решения личных духовных, надо оказать уважение науке на ее месте, чтобы по праву перейти на другое место. Всему свое место. Есть область науки, а есть иная, где наукообразный путь мысли только путает и отвлекает.

Например. Беда нашей сегодняшней общественной жизни: мы ищем какую-то «русскую идею», особенный национальный путь, «суверенную демократию», при этом обязательно хотим изолироваться от Западной культуры, чтобы не слышать понятно какое о себе мнение. Все это - вместо того, чтобы строго научно решать конкретные задачи экономики, общественной жизни, политики, демократии, современного технического общества, сложно организованного и требующего научного подхода. Конкретные научные проблемы не допускают идеологических спекуляций, которые мы разводим вокруг них. Случилось, что наука необратимо проникла в нашу жизнь. Мы размножились на земле, наша жизнь усложнилась, требует научного анализа. Есть социальное, политическое, экономическое измерение и педагогических проблем. Педагогическая наука требует профессионального подхода к образованию. Философии, богословию, свободной личной мысли здесь не справиться с делом. Но с другой стороны, согласно тому же требованию автономии научного знания, требованию дать слово специалистам там, где только они умеют решать свои проблемы, надо видеть и философски-богословскую общую основу нашей темы, где не справится уже научно-академическому мышлению, узкому специалисту. Здесь смуту вносят философствующие ученые и наукообразные философы, которые ничего не знают лучше науки и, прикрываясь философскими доктринами, остаются, по сути, не отдавая себе в том отчет, на позиции примитивного материализма. Для них истина не более чем «адекватно отраженная» в нашем сознании «объективная» реальность, «независимая от сознания». С самого начала заявляется отказ от самосознания, от основной ответственности за мысль и мыслимое. Говоря о независимой от сознания реальности, забывают добавить, что эта реальность им хорошо известна, благополучно пребывает в их сознания. Это - все, что, собственно, только и надо заметить о доктрине «объективной реальности», чтобы не верить в нее слепо. Уже несколько столетий подпавшая диктату науки обезбоженная, так называемая «научная философия» не может учесть это простое соображение, - отчего Маркс и назвал его «основным вопросом философии». Но здесь - основной вопрос христианской философии, - вопрос о человеке как образе Божием, о том, что сознание наше - дар Божий и образ Божьего сознания. Сознание Творца мыслит то, что творит, объемлет то, что «вне» Его пребывает как самостоятельная реальность. Основной смысл этого понятен только в отношении к Божьему Сознанию. Бог как Бог знает то, что от Его Сознания «независимо». Мы чудесным, в этом смысле непостижимым образом наследуем способности Божьего сознания. Это имеет чисто религиозный смысл и не может быть понято в пределах светской философии. По Библии Бог одаряет человека способностью давать имена сущему - Быт.2:19. Только это проясняет «основной вопрос философии об отношении мышления к бытию». В безбожном сознании пребывающая «вне сознания» реальность так господствует, что не дает осознать себя, открывает путь слепой сциентистской идеологии. Глубина реальности подменяется наукообразной о ней картиной, хотя такая картина заведомо несовершенна и неизбежно меняется. «Вне сознания» выпадает и развертывается «независимая от сознания» как раз наука, - в том смысле, что не вмещается ни в какое сознание отдельного человека, заявляя при этом автономию и от Божьего Сознания. Риторика о чисто «объективной» и «независимой» от сознания реальности властвует в умах наукообразной, обезбоженной философии, безразличной к тому, в каком смысле такая реальность независима «заодно» и от сознания Самого Бога, и не является ли определение реальности как «независимой от сознания» актом отречения нашего сознания сразу и от себя, и от Бога? Слепо утверждая независимую от сознания объективную реальность, мы, не слишком о том думая, относим свое утверждение не только к нашему сознанию, но и к Божьему. Это странно с любой точки зрения, сохраняющей малейшее соображение о предмете мысли, помнящей, что речь идет – верим мы в это или нет - о Боге всемогущем и всезнающем. Не видеть это – очевидная неспособность видеть очевидное, подавленность манией научно-технической мышления. Сначала это происходит в самом богословии (где раньше всего Имя Божие становится проблемой «определения Бога»). Вследствие этого современные верующие плохо видят, что безоговорочно принятое представление о «независимой от сознания объективной реальности» скрывает в себе сциентизм и безбожие.

Главное преступление сциентизма против разума – искусственное усложнение духовных проблем, отречения и отчуждение от родственной нашей душе духовной очевидности. Теряется величие и глубина истинной простоты. Отождествляемая с примитивным упрощением, она дискредитируется и пропадает как идеал. Признак свободной от наукообразия мысли – глубокая простота. Научный, все более подробный анализ реальности настолько вытесняет из нашего сознания основные вопросы нашей жизни, что мы «за деревьями не видим леса». Вторая сторона этого – наша массовая культура. В наше время не только широко распространяется, но еще и извращается культура, превращаясь в примитивную идеологию. Не только культура идет к людям - врывается в культуру толпа. «Где пьет толпа, все источники отравлены»[20] - по Ницше. Толпа «в простом прекрасное не видит» - стенают поэты. Одержимость наукой – характерный для нашего времени наукообразный повальный выпендреж. В кромешной тьме, творимой наукообразными изощрениями, неясно: есть ли вообще такая вещь как нравственность. И дело вовсе не в том, какова нравственность в истории у разных народов, с какими физиологическими и психологическими процессами в человеке связана. Это все – пустые хождения «вокруг и около» главного вопроса, который стоит ребром: есть ли в нравственности то, что надо понимать как истину или ложь, есть ли нравственность как нравственность в ее праве убеждать человека? Никакие факты не могут ответить на этот вопрос, пока не увиден Факт надо всеми фактами: нравственность – в основе жизни и без нее все заведомо теряет смысл. Чтобы оценить решающее значение этого Факта, надо осознать, что первая задача нашей мысли - не адекватно «отразить» реальность, а понять ее смысл, и основное – нравственный. Теоретический смысл, которым мы настолько увлечены, что и не осознаем основного, от которого он зависит – производен и вторичен[21]. Всякий смысл исчезает, если нет смысла в нравственности, а далее - если нет Бога. Таково самое простое и неоспоримое доказательство бытия Бога. Сциентизм - столь «тонкое» наблюдение жизни, что в итоге остается сказать: «Слона-то я и не приметил». Атеизм - неспособность сосредоточиться на основных вопросах своей жизни. Мы так отчуждены от себя самих наукой, техникой, комфортом, развлечениями, похотью, пропагандой, что в течение всей жизни не спрашиваем себя о самом главном для нас. Есть ли смысл жизни, если все заканчивается смертью? Есть ли у нас разум и право на жизнь, если мы к такому же человеку как мы сами относимся как к вещи (что мы делаем на каждом шагу)? Может ли быть что-то, что оправдывает ужасные несправедливости и страдания жизни? Может ли вообще что-то иметь смысл и стоит ли о чем-либо говорить всерьез, если нет Бога? И, наконец, способны ли мы действительно и ясно осознавать то, что очевидно стоит перед нашими глазами, - вправе ли мы именоваться «homo sapiens»? Эти простые вопросы надо ставить просто и ясно. Тогда мы сможем о чем-либо говорить серьезно, и, во-первых, – о нравственности, в том числе – о нравственных основах образования.

Последнее. Как ни странно, но простая истина, которую мы не видим из-за чрезмерного увлечения наукой, хорошо известна самой науке. Наша наука, ведущей и образцовой частью которой является математическая физика, имеет два крыла – математическое и физическое, идеальное и фактическое. Математическая логика утверждает в качестве фундаментального положения то, что касается сути вопроса о нравственности, самого ее характера, характера ее истинности, глубокой очевидности (смысловой необходимости) этой истинности. Все мыслимое нами изначально делится надвое: область фактических (общих и частных) суждений, и модальная логика, где говорится о необходимости, о долженствовании факта (как в физическом, так и моральном смысле), о том, что выходит за пределы суждений о фактах (общих и частных). Случайно или необходимо, хорошо или плохо, добро оно или зло – все это можно знать, только видя что-то далее фактов и за их пределами. Справочник по логике скажет нам, что суждения о факте не могут вывести нас в утверждение его необходимости, долженствования, значимости того хороший он или плохой, добрый или злой. «Из индикатива не вытекает императив». Уже логика свидетельствует, что в сфере нравственности мы выходим за пределы обычной для нас фактической, материальной реальности. Научно и логически это также очевидно и просто.

На нас и это «не действует». Под влиянием науки мы не замечаем очевидное и в самой науке[22]. Автономия науки, отделенность ее от иных областей знания подразумевает, что за пределами науки есть что-то далее ее. За пределами фактов есть сфера нравственности, а далее, значит, религии. Специалистам педагогам решать, какими методами следует учить нравственности и религии, как это организовать. Но раньше всего надо сказать просто и решительно: для ученика, как и для всех нас людей, нравственность и религия - главное и основное. И надо видеть это как основу нашей мысли и жизни - без лишнего оправдания - ясно и просто; и что попытка отрицать это - безумие; просто говоря - глупость.

[1] Господство атеизма в России утверждено была декретом об отделении Церкви не только от государства, но и от школы. При этом негосударственных школ не подразумевалось. Сегодня они «подразумеваются», без разумного объяснения, как им существовать практически и материально.

[2] Быть образованию экуменическим – быть открытым для разных христианских конфессий и даже разных религий. Экуменизм – не новая религия или секта, а призыв к общению и диалогу с уважением к каждой конфессии и религии, а поэтому - с бережным охранением их форм и границ. Только ложное толкование экуменизма имеет в виду размывание конфессиональных и религиозных форм, формальное «извлечение общего знаменателя» из конфессий и религий. «Наши перегородки не доходят до неба», таинственного Бога нельзя сводить к нашим конфессиональным и религиозным догматам – это несомненно в том смысле, что таинственность Тайны Божией проявляется и в ее способности полностью открываться, не переставая быть таинственной (христианское Откровение) и вместе с этим - открываться своеобразно индивидуально и конфессионально, не переставая быть единой обще-религиозной Тайной (христианский экуменизм).

[3] «То, что нас объединяет, много больше того, что разделяет» - лозунг современного экуменического движения, зародившегося по инициативе протестантских миссионеров в начале 20 века, поддержанного католиками на 2-ом Ватиканском соборе. В русской религиозной философии уже в 19-ом звучали экуменические ноты. В предсмертных «Трех разговорах» Вл. Соловьев пророчествовал, что наступит век решительного наступления на христианство. Темная сила использует технику и науку как новую магию, свободу – как идеологический произвол. Тогда христиане разных конфессий сойдутся в сосредоточенной преданности Христу.

[4] «какая заповедь первая из всех? И ответил Иисус: первая есть «Слушай Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумом твоим, и всей крепостью твоею»» Мк.12:28-30; Втор.6:4-5 (Слабее для нашей темы Мф.22:36-37; Лк.10:25-28). «И когда Он выходил в путь, подбежал некто и, преклонив перед Ним колени, спрашивал Его: Учитель благой. Что мне сделать, чтобы наследовать жизнь вечную? Иисус же сказал ему: что ты Меня называешь благим? Никто не благ, кроме одного Бога». Мк.10:17-18; Лк.18:18-19. (Слабее - Мф.19:17). «В священном учении все рассматривается по отношению к Богу» - Фома Аквинский «Сумма теологии». 1q 1a. «Исповедание Троицы в Божестве не только не означает угрозы христианской идее единого Бога, но является ее обоснованием». К. Барт. «Церковная догматика».1.1.S. «Спасается верующий в единого Бога, открывшего Себя в Ветхом и Новом Заветах… Другие положения веры, хотя и говорят о многом другом помимо Бога (о начале и конце мира, о творении, грехе, спасении и конечной цели человека; о Церкви, ее проповеди, таинствах и служениях), однако представляют собой выражение веры лишь постольку, поскольку относятся к Богу и Его спасительной деятельности в мире. Бог поэтому является единственной темой богословия. Можно сказать, что Бог – спасение мира и людей – одно слово» В. Каспер «Бог Иисуса Христа» М. 2005. с.3. Рефрен этой книги: «исповедание Троицы - конкретный монотеизм», «христианская форма монотеизма», «конкретный монотеизм» с. 386, 402, 404. «Церковь… считает учение о Троице единственно возможной формой монотеизма» 389. «Троичный Бог, который одновременно не был бы монотеистическим Богом, неизбежно должен был бы вести к троебожию» 388. «Обобщающей формулировкой новозаветной проповеди Бога может служить то, что Бог есть любящий и свободный в любви, проявивший Себя таковым в Иисусе Христе» 190. «Бог есть любовь, и вся Его сущность абсолютная едина и единственна» 394.

- с. 184.

[6] Это положение особенно подчеркивается католической теологией, но оно, несомненно, является общей основой христианской теологии.

[7] Эту мысль развивал известный богослов Карл Ранер. Его труды подготовили экуменические решения 2-ого Ватиканского Собора. См. Карл Ранер «Основание веры». М. 2006 год. Но нигде эта тема не обозначена так решительно, как в Новом Завете, Мф.25. «Сделав для одного из братьев Моих меньших, вы для Меня сделали» (25:40) «не сделав для одного из этих меньших, вы и для Меня не сделали» (25:45).

[8]«Выражать» подразумеваемое, таинственное, извлекая его на свет разума - основная способность человеческой мысли. Она не сводится к изобразительной способности предметного представления, - ей предшествует и ее обосновывает. Открытие этого - основа европейской философии. В отличие от софистики философия стала почтенным делом, поскольку отказывалась от претензии владеть принадлежащей богам мудростью, пользоваться ею в своих интересах. «Алитейя» Парменида, «майевтика» Сократа, «припоминание Платона» означают, что подо всем, что дано познать людям, пребывает неподвластная им и их разума божественная тайна. Определив истинное познание как адекватное изображение в познании предмета мысли, утверждая логику как «изображение путей мысли», Аристотель (открывая путь самостоятельному, автономному научному познанию принадлежащего человеку мира) стремился до конца усвоить божественный дар познания, но не хотел его присвоить и не отрицал открытого Платоном идеального мира. Сведение мысли к одной изобразительной способности, а мыслимого - к картине мысли – дело и прикрытие сциентистской идеологии. В обезбоженной культуре наука монополизировала право на истину, оставив искусству и нравственности голую выразительность - как произвольное воображение и субъективный вкус. «Над вымыслом слезами обольюсь» - говорил Пушкин о новой поэзии и романах. В нравственности (Кант) утверждается «категорический императив», независимый от фактов, «практический разум», независимый от «теоретического». Таков пафос «бескорыстной, свободной нравственности», свободной от религии, воздаяния Божьего. «Религиозному воззрению… деятельность бескорыстная непонятна. Религиозный человек свечки грошовой даром богу не поставит, это ему все векселя на будущую жизнь» (Герцен «Письмо русской даме»).

[9] Классическими стали слова Тертуллиана «душа человека по природе христианка».

[10] Остается проблематичной возможность нравственного воспитания без религии. В России господство атеистической идеологии привело к цинизму. Секуляризация культуры на Западе отдает человека слепому культу потребления и примитивному гедонизму. Христианство научило свободе, нравственной свободе и даже свободе вероисповедания. Но оно предупредило «Вы к свободе призваны, братья. Только не делайте свободу поводом для плоти, но любовью служите друг другу» Гал.5:13. Другое дело, что т. наз. «автономия нравственности» побуждает христиан признать нравственную свободу не только в глубине религиозного опыта, где таинственно освобождается властью благодати, Духом Истины наш разум и сама наша свобода (Ин.8:32; 14:17; 15:36; 1Ин.4:6). Сегодня следует признать так называемую «свободу выбора» воплощением духовной свободы в наших «светских» отношениях с миром, проявлением ее как индивидуальной и автономной свободы в современной по-новому активной и ответственной деятельности в мире.

[11]У Чехова чиновник, подвид «кабинетного человека» искусственно изолирован от жизни и от себя самого.

[12] «Фауст» Гете. Как заметил Жак Маритен «Если человеческая мудрость не устремляется в любви к Богу, она ниспадает к Маргарите». «Величие и нищета метафизики» (8). Нельзя жить одной наукой. За пафосом самоотверженного ей служения скрывается похоть и привязанность к интеллектуальному кабинетному комфорту. В конце жизни Ж-П. Сартр обнаружил подкладку своей экзистенциально-атеистической позиции. В автобиографии «Слова» (с.445) он пишет. «В тридцать лет я проделал лихой фокус: описал в «Тошноте» - и, верьте мне, абсолютно искренне – всю горечь бесцельного, неоправданного существования таких как я, как будто меня это никак не касается. … существовал «я» - избранный, летописец преисподней… Позже я весело рассказывал, что человеку нельзя быть самим собой. И я не мог быть собой, но у меня был мандат, который предоставлял мне право раскрыть эту невозможность, сделав этим из нее возможность, данную только мне, объект своей миссии, трамплин своей славы. Я был в плену у этих очевидных истин, но не видел их – я сквозь них смотрел на мир. Фальшивый до мозга костей, плод розыгрыша, я радостно рассказывал о том, как тягостны условия человеческой жизни. Догматик, я не верил ничему, кроме того, что мои сомнения – символ моей исключительности; я создавал одной рукой то, что разрушал другой, сделал из колебаний залог устойчивости. Я был счастлив. С той поры я стал другим». Близкий Сартру Альбер Камю почувствовал фальшь своей счастливо найденной «философии Абсурда» (вскоре он погиб). Католик Гьюисманс писал: «пессимизм хорошо утешает тех, кто не имеет потребности в истинном утешении».

[13]В разных странах я задавал образованным христианам один простой вопрос: стали бы Вы по настоящему молиться на сцене, исполняя роль молящегося героя пьесы? Я получал решительные противоположные ответы в одной аудитории, у людей одной конфессии, одной церкви, одной семинарии, одного университета, одного ордена, одного монастыря.

[14] В общей форме христианские богословы знают и отмечают: «Религиозный опыт затрагивает глубины человеческого существа, касается всех струн его души. Невозможно встретиться с Богом, будучи дистанцированным наблюдателем. Он занимает человека целиком. Говоря библейским языком, опыт Бога совершается в сердце, т.е. в средоточии человеческой личности. В этой субъективной затронутости первично ощущение происшествия, даже потрясения от реальности происходящего». Это слова В. Каспера («Бог Иисуса Христа» 4:2. с.111.) – редкого богослова, который, смело отвечая от лица христианской веры на вызов атеизма, ставит в центр внимания вопрос о сциентизме. Но и у него не довелось мне найти простое и явное указание на то, что «дистанцированным наблюдателем» делает современного человека именно наука с ее подавляющим авторитетом, что именно слепое увлечение наукой (сциентизм) заковывает современного человека в роль ученого и делает его религиозным импотентом.

[15] С Нового времени понятия «естественного», «естественного разума», «естественной нравственности» приобрели новое значение и стали двусмысленными. «Категорический императив» Канта заявил права автономной, самоочевидной нравственности. Правильно ли Кант осознал то, что стало для него самоочевидным? Но если уж оно стало таковым, то это значит, что в человеческом сознании явился странный параллельный фактической реальности, контрастный по отношению к ней, но в то же время аналогичный мир нравственных «фактов» за пределами подлежащих науке фактов, фактов в собственном смысле. Задолго до Канта Платон по-своему, мистически, религиозно очевидно открыл то, что снова открыл Кант в наукообразной и секуляризированной форме. Христианство освоило Платона, освоит и Канта. Загадочно само выражение «автономия от религии» - оно также глубоко двусмысленно, как «свобода от Бога», означающая, что свобода происходит и уходит от Него. Глубоко двусмысленно наше «позитивное», самоочевидное представление о реальности. Распахнутая в научной картине, эта реальность лишена мистической сущности, что, однако, и составляет ее сущность, которая с мистической точки зрения может быть только мистической. Основной вопрос о современном мировоззрении – вопрос о тайне бестастайной реальности. Это вопрос о христианстве как религии полного Откровения неотменимо таинственного Бога. Этому соответствует вопрос о христианском значении современного опыта отсутствия Бога (этот опыт скрыт за вульгарным фасадом атеистической идеологии, рассуждающей о Боге при отсутствии опыта Бога). Это вопрос о кенозисе, о богоотрицании в основе Богоутверждения во Христе. Прямой ответ на вызов современного обезбоженного сознания «Бог умер» - ответ: да, Бог умер во Христе, умер как человек – говоря традиционно, но как человек умер Сам Бог – говоря по-новому. Последнее с полной силой утверждал Лев Карсавин. О главном в его мысли, как и в мысли его ученика А. Ванеева мне приходилось говорить в послесловии к их трудам. См. А.А.Ванеев. «Два года в Абези. В память о Л.П. Карсавине». Брюссель. 1990г. Спешу заметить, что в пределе наш главный вопрос о Богоотрицании касается иррационального опыта, который лежит в основе современного мировоззрения как предела мистического созерцания, выходит за пределы этого созерцания и за пределы всякой мысли. В конце концов, мы говорим, что через смысловой разрыв (момент смерти в мысли) и телесную смерть Бог явлен нам КАК человек - не как Бог и именно потому вполне как Бог. И тогда нам остается только узнавать прямое действие Таинства Тела Христова в том, что составляет подоснову нового мировоззрения и нашей реальности. Как мне известно, только А. Шмеман вольно и невольно подошел к этому. См. «Евхаристия – Таинство Царства». «символичен, тАинственен сам мир… сущностью Церкви, ее назначением в «мире сем» является исполнение этого символа… Таинство в православном опыте его, есть откровение, прежде всего, о таинственности самого творения, ибо мир был создан и дан человеку для претворения тварной жизни в причастие жизни Божественной» с. 43. «Таинство одновременно космично и эсхатологично, относится как к миру Божьему в его первозданности, так и к исполнению его в Царстве Божьем». Глава 2. Таинство Царства. Но надо взглянуть на тему богоотрицания и со стороны Западного подхода Мартина Хайдеггера – в поздних его работах о науке и технике. Просветляющее и неприступное выражение тАинственного (слово Шмемана) опыта надо обязательно распознать в технической глубине научной мысли, в основе проблемы науки.

[16] «Потеря измерения и предмета, которые западное мышление обозначило словом «дух», представляет собой глубочайший кризис современности. Ведь открытие мира духа было великим достижением греческой мысли, критически и творчески воспринятым в христианской философии, где дух был не просто одной из реальностей, а основной реальностью». В. Каспер «Бог Иисуса Христа» с 261.

[17] Сциентизм, мания мыслить только наукообразно - неспособность мыслить без опоры на картину мысли, методик, формальных доказательств, не объясняя себе, как ты мыслишь – неспособность мыслить религиозно в условиях божественной Тайны, скрытой за всем мыслимом, не исчезающей от Ее прояснения, а наоборот углубляемой в переживании Ее таинственности. Теряется сила и уверенность мысли как изначального, таинственного, чудесного акта мысли в его свободе от всего сущего, и в первую очередь – от самого мыслящего, и от какой-либо его теории познания. Мысль попадает в зависимость от своего орудия, - вторичной и технической картины познания. Вспомогательный костыль ведет к атрофии естественной способности движения мысли. Теряется способность мыслить непосредственно без маниакальной рефлексии по поводу того, как мыслишь и правильно ли мыслишь, - без опоры на картину мысли. Таково несчастное состояние сознания сциентиста. Теория мышления, техника мысли оказывается своеобразным наркотиком, в зависимость от которого попадает мысль, без которого не умеет жить и действовать. Здесь приходится сказать: «научись думать, не думая» - думать, не думая, как ты думаешь. Рефлексия в каком-то смысле необходима, а в каком-то - губительна. Нельзя человеку слишком много думать, как он выглядит – это грозит подменить жизнь рисовкой, надо «жить, а не казаться». Против мании оправдываться в мысли Ницше призывал «угадывать», Н. Бердяев «пророчествовать». Обезбоженная, сциентистская философская мысль, потеряв доверие к Богу, потеряла доверие и к себе самой (обрела гносеологический «комплекс неполноценности»). Доверие это не восстанавливается тем искусственным путем (какое бы он не имел иное значение), какой предлагал Декарт, утверждая свое «cogito ergo sum» и пытаясь на нем основать идеально строгое учение о познании. Попытка научить себя мыслить, перестав доверять своей мысли, в действительности осознается как бессмысленность. Это - решающий урок (первичное «доказательство от противного»), что попытка войти в глубины дарованной нам Богом способности мыслить, войти в Тайну Божию без таинственного Света Божьего ставит нас на грань безумия. В глубине, в сердце нашего разума получают свидетельства слова псалмопевца «говорит безумец в сердце своем «нет Бога»». Попытка подвергнуть сомнению саму свою способность мыслить убеждает, что наша мысль - дар Божий, овладеть которым можно только ценой безумия. Предлагая свое «онтологическое доказательство бытия Бога», Декарт чувствовал это. У Ансельма Кентерберийского это «доказательство», исходящее из «Совершенства, более которого нельзя помыслить», имело мистический смысл, указывало на то, что разум таинственно видит за своими пределами. Этот путь мысли чисто мистически представлен у св. Августина. «Я вернулся к самому себе, и руководимый Тобой вошел в самые глубины мои …Я вошел и увидел оком души моей, как ни слабо оно было над самым оком души моей, над разумом моим, Свет немеркнущий, не этот обычный видимый каждой плоти свет» - «Исповедь» Кн.7:10. Ансельм - первый (не считая Боэция) схоласт заковал свое мистическое видение в твердую форму и дал повод Декарту обращаться с «доказательством» уже чисто технически. Декарт поклонился идолу науки, его сознания поглотила «мания гносеологии», обязывающая понимать, как ты мыслишь, до того как мыслишь. Таков безумный проект выйти за пределы мысли, чтобы овладеть божественным даром, божественной подосновой мысли - стать «как боги, знающие добро и зло» (Быт.3:5). Гносеология стала манией секуляризированной философии Нового времени вплоть до Канта. Сомнение в своей способности мыслить, связанное с сомнениями о Боге, безумно «пилит сук, на котором сидит». Стремление таким образом утвердить новую, наукообразную философию являет собой «безумие в квадрате» - попытку спились сук, на котором сидишь, чтобы покрепче прибить его.

[18] Так наука и поступила в лице Канта. С основательностью, с какой он писал «Критику чистого разума», Кант написать и «Критику практического разума». От научных фактов, он перешел к нравственным фактам за пределами подлежащих науке фактов (в собственном смысле слова). Далее Кант перешел и к эстетике как факту – за пределами фактов уже и в научном и нравственном смысле.

[19] Библия говорит, что совесть в человеке может быть по его вине извращена, сожжена, подавлена, но не может исчезнуть. Чем безнравственнее человек, тем меньше признает он свою испорченность. Это относится и к способности осознавать свою ответственность на путях духовного познания. Безбожие самоутверждается, замыкается в себе, уверенное, что бессмысленно говорить о какой-либо (хотя бы гипотетической) ответственности перед Богом за неверие в Него. Наша духовная ответственность - мы отвечаем за свои мысли, за свою веру, за познание Бога верой, - и нас не только не оправдывает незнание того, что от нас требуется, но наоборот. Люди подлежат осуждению за то, что «подавляют истину неправдой» (Рим.1:18) в своей душе, «не идут к Свету, потому что дела их злы» (Ин.3:20). Наукообразное учение о познания сводит его к безличной информации, снимает с нас нравственную ответственность за то, что мы не знаем, не желая этого знать. Никакой светский психоанализ не дает увидеть нашего нежелания видеть и признавать Бога. «Не вижу Бога, не виден ваш Бог, потому и не верю» - думает неверующий, виня Бога, за то, что Он ему не явился. Обвинение Эпикура «Бог или не всемогущ или не добр» мыслится нашим современником, во-первых, в таком контексте. Менее всего понятны слова св. Августина «Ты был со мной, я не был с Тобой» («Исповедь»). Здесь нужно покаяние – главным образом за наше неверие. Самое глубокое проникновение греха в наше сознание, - когда оно теряет способность видеть то, что с ним происходит. Тем более не может светское самосознание видеть зависимости нашего знания Бога (верой) от нашей воли. Надо понимать, что от одного Бога зависит возможность нам знать Его и верить в Него. Надо ощутить- Бог всегда идет нам навстречу (как в притче «о блудном сыне»), если мы сами этого хотим. Зависимость знания Бога от нашего желания Бога является не внушением себе веры, как может думать внешняя психология. Это - таинственная гармония («синергия») в глубине нашей души нашей воли с Волей Божьей, мгновенный, неуловимый, немедленный отклик Бога на искреннее наше желание приблизиться к Нему. Иисус выходя на проповедь с призывом «кайтесь и веруйте!» (Мк.1:15), подчеркивает ответственность за веру. В Ин.8 Господь открывает: «всякий делающий грех есть раб греха», но говорит также «познайте истина и истина сделает вас свободными», это значит – способными осознавать порабощенность грехом нашего сознания.

[20] Ницше. «Так говорил Заратустра», начало главы «О толпе».

[21] Ницше писал о «незапятнанном познании» («Заратустра») как о желании скрыто «подсматривать» реальность. Фрейд в этом видел вайеризм. Слепо чувствуя религиозную глубину познания как власть «давать имена» (Быт.2:19), Ницше и пришел к учению о познании как «воли к власти» с нигилистическими заключениями, что истина есть «род заблуждений, свойственный некоторому виду живых существ», необходимое для жизни заблуждение.

[22] В науке неустранимо присутствует идеальная (математическая) сфера реальности в ее независимости и даже власти над фактической, эмпирической реальностью. Но в современной науке (в широком смысле экспериментальной) превосходство идеальной сферы явлено в парадоксальной форме, - уступчивой, подчиненной по отношению к фактам, - уничижительной, «кенотической» (если намекать на христианскую природу современной науки). Фактам дается, вменяется власть проверять идеальное научное построение («гипотезу») как бы совершенно самостоятельно и свободно. Скрытой остается подоснова этого – факты изначально (в религиозном смысле) подчинены идеальной сфере, чтобы ее экспериментально подтверждать.