С.М. Марчукова

Драма Я. А Коменского «Лабиринт света и рай сердца» как средство духовно-нравственного воспитания.

 

В связи с актуальностью возвращения российской педагогики в лоно европейской традиции наследие Я.А. Коменского (1592-1670) вызывает особенный интерес. Обращение к истории педагогики обычно выходит на первый план в критические, поворотные моменты развития педагогической науки и практики. Способствуя выходу из кризисного состояния, историко-педагогическое знание создаёт предпосылки возникновения новой стратегии образования. Современная дискуссия о поисках методов духовно-нравственного воспитания в школе, о тех идеалах и ценностях, которые должны лежать в основе становления духовно-нравственной культуры школьников, все чаще обращает внимание исследователей к сочинению Коменского «Лабиринт света и рай сердца» (1623).  Эту книгу современные авторы называют «вершиной литературного творчества Коменского (С. Скорвид), «одной из величайших книг общечеловеческого значения (Ф. Йейтс). Г.Н. Джибладзе в своей известной монографии «Философия Коменского» отмечал, что для понимания философии великого педагога особенно важен «известный труд Коменского «Лабиринт света и рай сердца», в котором изложено его философское кредо со всеми присущими ему характерными признаками» (4,  с. 69). В «Лабиринте света», как отмечает Э. Шадель (E. Schadel), рассуждая о значении этого произведения для современной культурной антропологии и педагогики, совершается «решающий переход от человека в миру к миру в человеке» (16, с. 55).  По мнению З.И. Равкина,  «Лабиринт света и рай сердца» - это своего рода методологический ключ к системе его общественно-этических и педагогических воззрений» (14, с. 81).

Драма Я.А. Коменского (1592-1670) «Лабиринт света и рай сердца» была написана в 1623 г., её главный герой – Странник, от имени которого ведётся повествование. Он путешествует по многочисленным площадям и улицам Города («лабиринта света») - земного мира. Его сопровождают  два спутника, две аллегорические фигуры - Всевед и Обман. Они одевают ему на нос очки «из стекла догадки» и показывают жизнь многочисленных обитателей Города – «лабиринта света» - философов и ремесленников, правителей и воинов, купцов и алхимиков, священников и мудрецов. Спутники оставляют Странника лишь «дойдя до краёв света и солнца, откуда другие, закрыв глаза, выбрасывали своих мёртвых». 

Земной мир – «лабиринт света», по мнению автора, «есть рынок, наполненный разными товарами и людьми, которые эти товары продают, покупают и рассматривают» (7, с. 235). Не случайно это слова Коменского звучат так современно. Его время, эпоху барокко, традиционно считают первым проявлением современной культуры, современного мировосприятия, поскольку именно тогда, расставшись с привычной каноничностью в устройстве социальной жизни, в науке и искусстве, постепенно избавляясь от социальных и сословных рамок, человек – «социальный атом», оказывается лицом к лицу с миром – «лабиринтом света». Многочисленные аналогии связывают социокультурную ситуацию XVII столетия с нашим временем: именно тогда начинает формироваться глобальное сознание, наука становится ведущим элементом европейской культуры, движение к Просвещению определяет собой секуляризацию знаний, завершается процесс конфессионализации христианской религии (10).

Для преддверия Нового времени, как известно, был характерен процесс взаимного обособления людей друг от друга, в котором, как отмечает Ю. Давыдов, «явно господствовала идея превратить общество в бессмысленный конгломерат чуждых друг другу скептически настроенных эгоистов», эта ситуация «формировала представление о том, что человеческие качества не повышают цены человека на «рынке» этого мира (3, с. 39). Для эпохи Коменского характерно восприятие мира как лабиринта (10, с. 158-164). По точному замечанию Ю. Давыдова, «европейское сознание претерпевает трагедию смыслоутраты перед лицом смерти», которая предвосхищает трагедию богооставленности в философии XVIII - XIX вв. (3, с. 48, 78). Предчувствие этой «трагедии богооставленности» находит отражение в популярных трактатах, посвящённых искусству умирания («ars moriendi») и, соответственно, в новой педагогике с её «школой старости» и «школой смерти». «От начала своей жизни помышляй о смерти. – пишет Коменский в «Пампендии», - Сколько живешь, живи как бы на пороге смерти, чтобы, если Бог определит тебе умереть, ты умер как бы на пороге жизни... Умереть хорошо - искусство из искусств… И для какой цели? Для самой вечности… Смерть это лишь точка поворота, вокруг которой обращается вечность». Эти слова из пансофического сочинения Коменского были надолго забыты, как и сама пансофия. Трагедию богооставленности в XVIII – XXI вв. претерпевает не только философия, но и педагогика – «прикладная философия» (С.И.Гессен).

Богооставленность, безбожие «лабиринта света» определяет собой контекст основной линии сопоставления (и противопоставления) «лабиринта света» и «рая сердца» в драме Коменского, выявляет место и роль одного из центральных образов драмы Коменского «Лабиринт света и рай сердца» - образа смерти, с которой Странник встречается уже в первых главах «Лабиринта света»:

«...я заметил, что всюду между ними ходит смерть, вооружённая острой косой; она громким голосом напоминала всем,… что они смертны. Но никто не слышал её призыва: каждый глядел в это время на своё безумство и беспорядок.  Тогда она, достав свои стрелы, начинала бросать их во все стороны и ранила всех, кого пришлось в толпе без разбора… Кто был ранен, тот кричал, стонал. Иные, ходившие возле, лишь только замечали рану, моментально убегали прочь, но скоро снова возвращались и не обращали уже ни на что внимания. Иные, придя, смотрели на хрипящего раненого, и лишь только он протягивал ноги, переставал дышать, собирались вместе, пели около него, пили, ели плясали; некоторые при этом проливали слёзы. Затем  хватали его, тащили и волокли за ограду, в ту темную яму, которая находилась около света. Вернувшись оттуда, снова жили беззаботно…

… хотел я возвысить голос, напомнить и просить, чтобы они открыли глаза… но понял я, что если сама смерть своим неутомимым призывом и своим постоянным явлением на глаза в довольно страшном виде не может ничего исправить, - все мои усилия будут бесполезными словами; и я лишь тихо сказал: «Ах, как жалко, что мы, бедные, смертные люди так слепы к своему несчастью!». Толмач ответил: «Разве было бы мудростью, если бы мучались мыслью о смерти? Лучше, в особенности, когда всякий знает, что не избегнет её, - не глядеть на неё, а смотреть за своим делом  и быть веселее: придёт так придёт. Разве из – за того, что кто-нибудь умер, другие должны перестать веселиться? Ведь на месте одного явится сейчас несколько других». Я на это возразил: «Если в этом заключается мудрость, то я с трудом понимаю это», - и умолкнул.

В то время, как я с таким вниманием смотрел на эту смерть и на её погоню за людьми, дотронулся до меня Обман и сказал: «Дурак, что смотришь на мёртвых с большим удовольствием, чем на живых? Кто умер, с тем и покончено, ты же приготовься к жизни» (7, с.31.).

Остановимся на этой знаменательной фразе. Коменский неоднократно подчёркивал в своих сочинениях, что цель педагогики – подготовка к вечной жизни, воспитание умения жить «как бы на пороге смерти». Вот фрагменты «Великой дидактики»: «… уход из этой жизни неподготовленным – дело настолько серьезное, что его нельзя исправить. Настоящая жизнь несомненно дана затем, чтобы человек приобрел милость Божию или утратил ее навеки… Пока мы живем, душа образуется для познания Бога и союза с ним, и если этого кто-нибудь не достигнет при жизни, то после смерти для этого не будет уже ни места, ни времени.» (6, с. 20); воспитание детей должно быть таким, чтобы они «чувствовали везде присутствие Бога»,  умели «жить точно перед очами Бога и (как говорит Писание) ходить перед Богом» (там же, с. 94), были бы способны  «так любить земную жизнь, чтобы они захотели жить вечно… Иначе, если на смену жизни приходит смерть, лучше было бы не родиться» ( там же, с. 111-112).

Известная фраза Коменского о школе как «подготовке к жизни»  часто понимается в наше время как подготовка к жизни среди людей, умение строить отношения с ними, делать карьеру и т.д. Это один из примеров того, как в истории педагогики, как и вообще в истории науки, смысл терминов со временем меняется. В данном случае это сопровождается сужением смысловых границ: недаром Терминус, к имени которого восходит этимология слова «термин» – римское божество границ, пределов. В частности, речь идёт о границах проблемы воспитания индивидуальности – одной из центральных проблем педагогики. В.В. Зеньковский  пишет: «Известно, что незаконченность духовного развития является одним из главных мотивов искать и жаждать бессмертия. Оставляя в стороне религиозную сторону этого вопроса, с психологической точки зрения нельзя не признать, что полное и гармоническое раскрытие заложенных в индивидуальности сил возможно лишь в перспективах бессмертия» (5, с. 196).

В наше время, как известно, тема воспитания индивидуальности и тема бессмертия как в психолого – педагогических, так и в философских трудах, часто бывают разорваны, не имеют связей друг с другом.  «Этот разрыв двух тем, - продолжает Зеньковский, - по существу глубоко связанных одна с другой, имел самое роковое влияние на развитие педагогики. Воспитание ребенка ставилось вне связи с темой о спасении, подготовка ребенка к жизни в этом мире ставилась вне связи с подготовкой его к жизни вечной… Педагогическая тема оказалась стоящей вне основного христианского благовестия о спасении. … Лишь в наше время, когда учение о человеке медленно возвращается к тем идеям, которые лежат в основе христианской антропологии, становится все более ясным христианское ядро, христианский смысл основных педагогических интуиций (там же, с. 22). «Итак, - пишет Коменский в «Великой дидактике», - для каждого из нас приготовлены три жизненные пристанища: лоно матери, земля, небо. Из первого во второе мы переходим путём рождения, из второго в третье - путём смерти и воскресения». Продолжая традиции христианской педагогики, Коменский постоянно уделяет особое внимание вопросам смерти и воскресения (8, с. 118-128). В этом следуют ему великие педагоги прошлого столетия. «Воспитание, - писал В.В. Зеньковский, - направлено на конкретную личность, судьба которой уходит в эсхатологическую перспективу, к которой мы все приобщаемся через смерть. Нельзя жить так, как если бы не было смерти, но нельзя так и воспитывать, как если бы не было смерти» (4, с. 130). «Эсхатологическая перспектива» здесь может быть уподоблена Ветхозаветной лестнице Иакова, верх которой касается неба (Бытие, 10, 19). Подобные лестницы – основа внутреннего домостроительства. О нём пишет Г. Лонгфелло (1807-1882) в стихотворении «Строители», посвященном юношеству, как и «Лабиринт света» Коменского. Лестницы, по которым идёт человек, должны вести к небу:

«А иначе наши дни –

                             Словно здания без крыши;

Вместо лестниц – западни.

                              Как по ним подняться выше?»

                                                   (перевод Р. Дубровкина).

По таким «лестницам – западням» в драме Коменского «Лабиринт света и рай сердца» ведёт Обман Странника в поисках бессмертия:  «... мы пришли к лестнице, по которой ходили куда-то наверх; боясь, что лестница рухнет, я не хотел идти... Толмач сказал: «К чему, мой милый, эта фантазия? Бойся, чтобы небо не рухнуло. Разве не видишь, как много других идут вверх и вниз?» Таким образом, по примеру других, пошёл и я по высокой винтообразной лестнице; идя по ней, можно было получить головокружение» (7, с. 87). Поднимаясь по этой лестнице, обитатели Города надеются достичь бессмертия. На пороге Нового времени представление о бессмертии связано с земными успехами, с желанием прославить собственный талант, самоутвердиться. «Возникает любопытный феномен, - пишет П. Гайденко,  – почти религиозное почитание выдающихся людей… слава среди современников и память потомков становится своего рода земным суррогатом взыскуемого в средние века  Царства Небесного» (2, с. 7). Вот как пишет Странник о многотрудном пути человека к достижению бессмертия, которое дарит человеку госпожа Фортуна: «Оглянувшись, я увидел сидящих живописцев; всматриваясь в некоторых присутствующих здесь, они рисовали их… я увидел, что каждого из тех, с кого писали портреты, выбрасывали в пропасть одного за другим; оставался здесь только один портрет, который, для того, чтобы все могли видеть, привязывался на палку. «Ах, какое же это бессмертие?! – воскликнул я - … какое мне дело до того, что кто-нибудь намарает меня на бумаге, а со мной в это время неизвестно что будет?»… Услышав это, Толмач назвал меня сумасшедшим и спросил, на что я годен на свете с такими противоположными всем другим взглядам» (7, с. 84-85).

Обман убеждает Странника в том, что в свете царят Мудрость, Фортуна, науки, искусство, философия, алхимия... Между тем, Странник видит, что царит смерть. Обитатели Города – Лабиринта мира постоянно стремятся преодолеть её, достигнуть бессмертия. Самые известные из них с вожделением смотрят на открытую площадку недалеко от неба. Здесь видит Странник очередную «лестницу-западню» (Г. Лоргфелло): «... туда вела лестница, внизу которой была дверь, а у этой двери сидело что-то, имеющее со всех сторон множество глаз и ушей, так, что становилось противно (его называли Censor vulgi – Всесудом). Каждый, кто хотел попасть на это место, должен был не только назвать себя, но рассказать про все дела, за которые от считал себя заслуживающим бессмертия, и передать их на обсуждение... и понял я, что... это драгоценное бессмертие само по себе ничто... Смерть, которую я видел расхаживающею здесь по замку и убивающего одного за другим, наводила ужас на меня...» (там же, с. 83 - 85).

Неоднократно в «Лабиринта света» Коменский напоминает читателю о поговорке: «Перед лицом смерти обман заканчивается»: «Насмотревшись на несправедливость, фальшь, соблазны и жестокости света», путник идёт посмотреть, «каков жребий мёртвых». «Вездесущ тотчас разрешил, говоря, что хорошо и на это посмотреть и поучиться; Обман не советовал, напротив – сильно воспротивился. Не обращая на него внимания, я… всё-таки пошёл, а он, остановившись, отстал от меня». Дальше путник идёт один. Что же находит он на краю света?

«Озираясь кругом, я поглядел на умирающих, которых везде кругом было много, и увидел жалкую картину: каждый без исключения испускает дух с ужасом, жалобами, страхом и трепетом, не ведая, что с ним будет, и где он очутится вне света. Хотя и я боялся этого, но, в постоянном стремлении понять яснее, зашагал между рядами носилок и, дойдя до краёв света и солнца, откуда другие, закрыв глаза, выбрасывали своих мёртвых, отбросил очки обмана, протёр себе глаза и, высунувшись сколь возможно было, увидел тьму кромешную, которой человеческим разумом нельзя найти ни дна, ни конца; в ней не было ничего, кроме червей, лягушек, змей, скорпионов, гнили, смрада и вони от сырости и смолы, заражающих и душу, и тело, - словом – ужас, не поддающийся описанию… От него содрогнулись все внутренности мои, и всё тело моё вздрагивало… Ах, лучше, лучше бы мне никогда не родиться, лучше бы я не проходил врата жизни, если после всей этой суеты в свете удел мой не что другое, как темнота и ужас. Ах, Боже, Боже, Боже! Если ты существуешь, то смилуйся надо мной несчастным!» (там же, с. 100 – 101)

Так заканчивается первая часть произведения – «Лабиринт света».   Обычно картины смерти людей в «Лабиринте света» связывают с трагическими событиями эпохи, в которой жил автор – прежде всего, с Тридцатилетней войной и эпидемиями чумы. Между тем, образ смерти играет гораздо более важную роль не только в содержании и структуре «Лабиринта света», но и в мировоззрении Коменского. Человек смертен и в мирное время.  Коменский неоднократно возвращается к мысли о том, что в земном мире, забывшем Бога, лишённом Божественного присутствия, смерть – истинная хозяйка и вершительница судьбы. Ни мудрость, ни философия, ни алхимия, ни ученость, ни Всеведение, постоянно сопровождаемое Обманом, не способны возвыситься над смертью. «Человек, по убеждению Коменского, - рассуждает А. Смирнов, - есть прежде всего наследник бесконечной жизни… конечная цель его – в беспредельной вечности, к которой он и должен подготовляться в продолжении всего своего земного поприща. Поэтому ни научные знания, ни искусства, ни земные блага, ни телесное здоровье сами по себе не делают человека ни счастливым, ни несчастным: он призван стремиться к тому, что выше земли и что составляет вечную истину, вечный свет, вечную радость» (15, с. 195).

Путешествуя по свету в поисках истины, радости и утешения, Странник (собственно, сам Коменский) не находит их. Здесь человек – сам себе кумир, жизнь его исчерпывается границами земного существования. Со страхом и недоумением смотрит Странник на обитателей Города, постоянно меняющих маски, утративших не только веру в Бога, но и веру в какие бы то ни было идеалы и ценности. Для них есть только одна высшая власть и абсолютная истина: смерть. Между тем, как отмечает Ю. Давыдов, с фактом человеческой «конечности» справлялась каждая из великих культур, основу которых определяла религия: «На костлявой ноге смерти всегда угадывалась невидимая, но прочная цепь, которую держал некто, неизмеримо более могущественный и властный, чем она... как раз это ощущение «подконтрольности» смерти, сознание того, что действует она отнюдь не на свой страх и риск, а покорствуя высшей воле, сообщало её облику некоторый оттенок приниженности и даже комизма – этой эстетической формы примирения с нею. Вполне понятно, что такой персонаж не мог глубоко и надолго завладеть человеческим интеллектом: напряжённо ищущая мысль быстро «проскакивала» через него, обнаруживая за его спиной гораздо более мощные силы, от которых зависела сама «конечность» и «смертность» человека и которые, следовательно, обусловливали и саму смерть. Обнаружив за исполнительной инстанцией законодательную, мысль теряла интерес к первой и тем с большей настойчивостью взывала ко второй» (3, с. 19).

Для эпохи Коменского эта настойчивость многократно усиливалась эсхатологическим мироощущением, которое вступало в трагическое противоречие с социокультурной ситуацией в Европе XVII в., способствующей переосмыслению отношения человека к смерти: она все более стала означать не переход в иной мир, а абсолютный конец, пустоту, небытие. Вот как описывает Ю. Давыдов ощущение человека в культуре позднего Ренессанса: «... он уже не может ощущать свои природно-социальные связи, свои душевные привязанности, свои духовно-культурные определения как нечто неотъемлемое от него, непосредственно достоверное... все это утрачивает для него свое живое содержание, свое поистине одухотворяющее значение: формализуется, принимает форму чего-то совершенно необязательного, внешним образом навязанного, если не чуждого и враждебного» (3, с. 23). Таковы люди, обитающие в «Лабиринте света»: воины, мечтающие «дать крылья смерти»; ремесленники, которые видят только то, что лежит под ногами; учёные, стремящиеся навязать мирозданию свои представления о нём; философы, желающие унизить и уничтожить друг друга; священники – «доходные отцы»...  Каждый из них – «кузнец собственной смерти». Об этой поговорке Коменский неоднократно напоминает читателю:

... когда я увидел столь бесчисленное множество летающих стрел, мне пришло на мысль: «Где же это смерть берёт так много стрел, что не перестреляла их ещё?». Поглядел и ясно убедился в том, что собственных стрел она не имела ни одной, а только имела один лук, стрелы же брала от людей, каждую от того, кого намерена была убить ими.  Я заметил, что люди сами делали и приготовляли такие стрелы, а некоторые безрассудно и дерзко носили их навстречу ей… Тогда я вскричал: «Теперь вижу, что правда Et mortis faber est quilibet ipse suae («Каждый – кузнец собственной смерти»).

Панорама социальной жизни, представленная в «Лабиринте света» вполне соответствовала реалиям первой трети XVII века. Недаром к этому времени относят образ Голема – человеческого творения, способного уничтожить своего творца. Голем – не только прообраз Франкенштейна, это прообраз будущего «метафизического ужаса» (Ю. Давыдов), которая массовая культура наводит на просвещённую публику: «Писатели, философы, ученые, кинематографисты говорят: посмотрите на улицу, что там происходит: убийства, бандитизм, вандализм, угроза атомного самоубийства человечества... Стоит ли удивляться тому, что в этой апокалиптической атмосфере вполне нормальные и уравновешенные люди начинают вести себя как сумасшедшие, обнаруживая в смятённой душе своей самые невероятные фобии! ... разве должны люди науки и искусства (курсив мой – С.М.), философы, писатели, закрывать глаза на эту реальность, в которой современный человек мечется подобно загнанному зверю?» (3, с. 11).

В науках и искусствах традиционно ищет российская школа ценности и смыслы духовно-нравственного воспитания. Однако в последние годы педагоги и психологи все чаще обращают внимание на религиозные основы необходимости осмысления проблемы жизни и смерти. «Важнейшей стороной осмысления человеческого бытия, - пишет Ю.В. Орлова, - является тема смерти. Столкновение со смертью оказывает двойственное влияние на человека: с одной стороны вселяет ужас перед небытием и конечностью, оказывает разрушительное действие на его психику, а с другой – придает жизни смысл, делает её более полной и содержательной [Е.П. Кораблина, А.А. Баканова, Ф.Е. Василюк и др.]. Определение смысла понятий «жизнь» и «смерть» отражает потребность человека в понимании и познании бытия и своего места в нём. В процессе их осмысления раскрывается не только отношение личности к действительности, но и мотивационные, мобилизующие источники её мировоззрения, субъективной картины мира, системы принятых ценностей» (13, с. 408).

В статье «Духовные ценности и воспитание в современной России» Н.Д. Никандров пишет: «Патриотизм, бескорыстную любовь к человеку, даже жертвенность, да и многие другие высокие нравственные качества проявляли и проявляют люди неверующие...И все же позиция бескомпромиссного материализма сомнительна. Если, как он учит, все для человека заканчивается с концом его физической земной жизни, пусть не для всех, но для очень многих подлинная духовность окажется невозможной... Для человека верующего всегда есть надежда, он помнит, что отчаяние несовместимо с верою, что оно прямо осуждается церковью. Вместе с тем столь же бесспорно и то, что вопросы нравственного свойства многие хотели бы решать и внерелигиозно, на путях и посылах сугубо светской морали» (12, с. 10).  Стремление к решению вопросов духовно-нравственного воспитания на путях сугубо светской морали с ей относительными истинами связано с тем, что современная культура сопротивляется существованию абсолютных законов. Это сопротивление, связанное с утверждением индивидуальности и свободы, многократно усиливается в российском обществе с его атеистическими традициями не только в науке и философии, но и на уровне обыденного сознания.

Могут ли культурные ценности заменить религиозные истины? Многие отечественные и зарубежные мыслители (К.С. Льюис, У. Эко,  Дж. Вейз, У. Джеймс, П.С. Гуревич, А.Л. Ястребов и др.) дают отрицательный ответ на этот вопрос, отмечая, что литература, искусство, наука сами по себе не всегда дают человеку прообразы духовных ценностей (8, с. 214-217). Вот как рассуждает об этом К.С. Льюис в статье «Христианство и культура» (1940): «Культура может дать человеку радость, но не всегда бывает безвредной. Например, в литературе скотство и низость могут быть украшены «простотой» или даже «порядочностью», стать чем-то «неповторимым», «изысканным»... Культура не всех ведёт в Иерусалим и многих от него уводит» (9, с. 254-257). А. Кураев в статье «Закон Божий» и «Хроники Нарнии», посвящённой творчеству Льюиса, пишет о «культурных панцирях, которые похищают у нас небо» (там же, т. 6, с. 414).

Один из таких «культурных панцирей» - сциентизм, «мировоззренческая позиция, в основе которой лежит представление о научном знании, как о наивысшей культурной ценности и достаточном условии ориентации человека в мире» (Философский энциклопедический словарь. М., 1983. с. 667). В формулировке вопроса о смысле жизни он исходит из предпосылок научного детерминизма. Вместо вопроса «Зачем я живу?», предполагающего веру в высокое предназначение человека и поиск высшей цели с её абсолютными ценностями, возникает вопрос «Почему я живу?». Эта замена, как отмечает Давыдов, перемещает проблему смысла жизни «из плоскости человеческой свободы и ответственности в нечеловеческую плоскость; в сферу фатальной необходимости и соответственно, абсолютной безответственности. От устремлённого вперед и ввысь и потому одухотворяющего, духоподъемлющего вопроса о сознательно избираемых и сознательно утверждаемых целях человеческого существования индивида поворачивает вспять – к вопросу о том, что как бы толкает его «в спину»; о том, что не является в нём человеческим началом, но почему-то должно определять его именно как человека... Тот, кто не хотел свободно отдать себя во власть чего-то более высокого, чем он сам, взятый в его неизбежной конечности, односторонности и частичности, волей-неволей оказывается вынужденным покориться  чему-то низшему, примитивному, существующему в нём, а потому принимаемому человеком за «свое исконное»... Практически все это означало снятие... самого вопроса о смысле жизни. Жизнь, взятая безотносительно к индивиду и действительно человеческому в нём, требовалось принять и даже признать за нечто высшее на одном том лишь основании, что она – жизнь... Ибо постулировалось, что человек всегда «желает» жить, безразлично как, жить как можно дольше, - все равно, признается ли он себе в этом или нет.  Желание жить сильнее человека, и сам он – простой исполнитель этого всемогущего желания, а то, с каким сознанием он это делает, в каких словах произносит его, не столь уж и существенно» (3, с. 31-32). Именно такое восприятие жизни видит Странник, наблюдая жизнь людей разных сословий в «Лабиринте света». В «Раю сердца» он встречает Христа, беседует с ним и находит душевный покой. Здесь образ смерти теряет тот устрашающий облик, от которого цепенело и сжималось сердце Странника.

Не случайно Коменский – епископ, педагог, философ, писатель – выбирает такую форму для своего сочинения. Уже в его времена перед педагогами стоял вопрос о том, в каком виде преподавать ученикам основы христианства. «Сегодня, - писал Коменский, - пророков и апостолов толкуют не пророки и апостолы или Богом вдохновленные мужи, а простые учители, набравшиеся сведений от людей. И толкуют они чаще всего не по апостолам и пророкам, а согласно Аристотелю (или, как это теперь принято, Декарту), либо какому-нибудь другому ученому, а то и вовсе по собственному разумению и правилам человеческого рассудка….Вследствие этого теология в большинстве случаев превращается в матайологию (то есть пустословие, 1 Тим 1, 6-7), и под видом божественных таинств люди сплошь и рядом приторговывают собственными толкованиями» (7, с. 282-283).  В первой половине XVII столетия разрабатывались учебные курсы, подобные современным курсам «религиоведения» и «истории религии». Вот что писал Коменский об одном из таких курсов: «Если кто хочет ознакомиться с неодолимыми лабиринтами религии, их неустойчивыми Сизифовыми камнями и горькими Танталовыми разочарованиями, пусть заглянет в «Описание религий всего света» Александра Росса – и ему откроются мрачнейший хаос и ужас» (там же, с. 276). Не хаос и ужас, а радость и надежду, «рай сердца» хочет открыть Коменский юношеству в христианской религии. Именно это, по его мнению, составляет стержень духовно-нравственного воспитания, составляющего истинную цель образования.

Подведём итог. Для каждого времени актуален образ героя «Лабиринта света». Лабиринт доминирует среди образов и метафор современной культуры (10, с. 182-183). Коменский неоднократно подчеркивал, что душа должна понимать не только своё время, но и вечность. Аврелий Августин писал об опасности, которая грозит душе человека, забывшего о своём духовном центре: «смерть её состоит ведь не в отсутствии всякого чувства: она умирает, отходя от источника жизни, её подхватывает преходящий век, и она начинает сообразовываться с ним» (1, с. 212). «Видимо, человек сегодня имеет дело с серьезными смещениями в парадигмальной системе координат ценностно – онтологических ориентаций, - пишет Л.М. Морева, - При всей гибкости этой системы, требуется, несомненно, определенная бдительность для сохранения её жизненной силы… Здесь было бы небесполезно среди прочего услышать весьма актуальное напоминание – призыва: «Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны…» (Откр., 3.2.). ». (11, с. 158 - 159). «Утверждать близкое к смерти» стремится и Странник, герой «Лабиринта света», это стремление постоянно высмеивают его спутники - Всевед и Обман. Актуальность этих образов для современной культуры и педагогики очевидна: стремление прийти к религиозным основам духовных ценностей часто не столько опровергают, сколько высмеивают. Тем актуальнее обращение к «Лабиринту света», герой которого стремится «не смеяться и не плакать, а понимать» (Б. Спиноза). Может быть, поиск духовных основ нравственного воспитания послужит причиной интереса современных педагогов к драме Коменского «Лабиринт света и рай сердца».

 

Литература

1. Августин Аврелий. Исповедь. М., 1992.

2. Гайденко  П.П. История нововременной философии в её связи с наукой. М., 2000.

3. Давыдов Ю.Н. Этика любви и метафизика своеволия. М., 1982.

4. Джибладзе Г.Н. Философия Коменского. М., 1982.

5. Зеньковский В.В. Принцип индивидуальности в педагогике и психологии \\ Проблемы воспитания в свете христианский антропологии. М., 1996.

6. Коменский Я.А. Великая дидактика \\ Педагогическое наследие, М., 1988.

7. Коменский Я.А. Единственно необходимое \\ Лабиринт света и рай сердца. М., 2000.

8. Коменский Я.А. Лабиринт света и рай сердца \\ Сочинения. Серия «Памятники философской мысли», М., 1997.

9. Льюис К.С. т. 7, с. 254-257. Собрание сочинений в 8 т., М., 1999.

            10. Марчукова С.М. Ян Амос Коменский: человек в «лабиринте света», СПб, 2006.

            11. Морева Л.М. Международный симпозиум «В лабиринтах культуры: философия, культура, человек в поисках самоидентичности» \\ Вестник РГНФ, 1997, № 2, с. 148-159.

12. Никандров Н.Д. Духовные ценности и воспитание в современной России. Педагогика, 2008, № 9, с. 3-12.

13.  Орлова Ю.В. Смысловые установки личности в понимании феноменов жизнь и смерть. Известия РГПУ им. А.И. Герцена. Аспирантские тетради. 2007, 18 (44), С. 407- 410.

14.  Равкин З.И. Великий реформатор школы. К 400-летию со дня рождения Я.А. Коменского. Педагогика, 1992, № 5-6, с. 81-85.

15. Смирнов А. Христианский педагог Ян Амос Коменский. Православный собеседник, 1892, март-апрель, Кн. 3 – с. 286-329.

16.  Шадель Э. Пансофия Коменского как гармоничное единство познания мира, себя и Бога \\ Материалы международной научно-практической конференции «Картина мира: наука, философия и религия», СПб, 2008, с.13-30.