ПОТАЕННАЯ ВЕРА В БОГА В ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА

Валерий Воскобойников

Несколько десятилетий назад выступление с подобным названием могло бы стать причиной жизненной катастрофы как у его героев, так и у самого автора. И хотя в сегодняшней России ситуация изменилась до зеркальной, полагаю, нам будет небезынтересно взглянуть новыми глазами на эпоху, которую принято называть атеистической, и обнаружить, что ряд сложившихся мнений по поводу творчества писателей, которых принято считать основоположниками советской детской литературы, и которые творили именно в те годы, являются, скорее мифами, чем истинными оценками.

До сих пор существует стойкое убеждение, что едва ли не сразу после Октябрьского переворота детские писатели превратились в атеистов, а вместе с ними стала богоборческой и вся детская литература. Это утверждение прежде всего было необходимо самой государственной власти, которая считала своей целью создание человека «нового типа». И действительно, по отношению к любому проявлению веры в Бога власть была весьма строгой. С этим сталкивался каждый, кто хоть как-то соприкасался с издательским процессом. Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы один пример из собственной работы.

В середине 1970-х уже довольно «вегетарианских» годов я писал книгу о создателях славянской письменности равноапостольных святых Кирилле и Мефодии. Естественно, я не мог не рассказать о важнейшем историческом факте в жизни Церкви, самого Кирилла, а также и славянского просвещения. Это была археологическая экспедиция, которую тогдашний Константин Философ (еще не принявший имя Кирилла) организовал в районе Херсонеса, и в результате которой отыскал, а говоря церковным языком, обрел святые мощи Климента Римского. Того самого знаменитого Климента, который был юным учеником и спутником апостола Петра, а потом стал третьим после апостола римским епископом. Кстати, подробное житие его похоже на приключенческую повесть. Факт обретения мощей Климента Римского Константином Философом абсолютно достоверен, ибо он подтвержден свидетелем всего произошедшего в Херсонесе, епископом города Смирны Митрофаном, приехавшим ненадолго в Херсонес и написавшим сразу, в ночь после события, подробное письмо своему другу, папскому библиотекарю Анастасию, которое, к счастью, сохранилось до наших дней. В результате после издания моей книги, описывающей это событие, в коридоре редакции висел приказ о том, что редактору Людмиле Серафимовне Лузяниной объявляется строгий выговор за допущенный объективизм при подготовки к изданию книги Воскобойникова «Кирилл и Мефодий». Так как руководству издательства было нечего противопоставить историческим фактам, то, объявляя выговор, оно слово объективность оно заменило на своего рода ругательство.

И это лишь один пример из тогдашней практики, причем, закончившийся относительно благополучно – всего-навсего строгим выговором.

В 2004 году в городе Екатеринбурге был опубликован очень интересный сборник статей под названием «Мальчики и девочки. Реализация социализации». И среди них особенно примечательной мне показалась статья исследователя Безрогова «Бог есть, но я в него не верю». Автор цитирует воспоминания знаменитого поэта Наума Коржавина, родившегося в 1925 году. Наум Коржавин, воспитывавшийся в религиозной семье, рассказывает про то, как в самом начале 1930-х годов его отдали в детский сад, и как в первый же день воспитательница объяснила ему, что верить в Бога – стыдно. Что об этом знают уже все дети. Что в Бога верят только враги советской власти – помещики, а также совсем отсталые малограмотные люди. Придя домой, пятилетний Наум Коржавин начал немедленно проводить антирелигиозную работу в семье. Первым делом он объяснил все про Бога дяде. Но так как доказательств и отсутствия и присутствия Бога привести не мог, то споткнулся о фразу дяди: «А я разве я утверждаю, что Бог есть? Я просто говорю, что я в него верю». И тогда ребенок взял на вооружение противоположный тезис: «Бог есть. Но я в него не верю». Такова была своего рода защитная реакция ребенка против насаждаемого государственной властью атеизма.

Взрослые же люди, в том числе и детские писатели, организовали потаенное, порою, быть может, подсознательное сопротивление государственной идее безбожия. Иначе и быть не могло: даже те, которые порой выступали как атеисты, с молоком матери восприняли веру через семейные традиции, а также – через великую русскую литературу.

И пусть Пушкин в юности, в соответствии с модой тогдашнего времени, допускал молодецкие шалости, типа «Гаврилиады», к тридцати годам он создал немало прекрасных образцов поэзии, проникнутых искренним религиозным чувством. Пусть у Льва Толстого была несколько иная, не во всем схожая с официальным православием вера, но это была подлинная вера, к которой он пришел, пройдя путь многих внутренних терзаний и поисков. И можно сказать, что основная часть писателей первой половины ХХ века так или иначе приняла ощущение Божественного присутствия, именно опосредованно, через великую классику.

И теперь, спустя полтора-два десятилетия, взглянув на их творчество незашоренными глазами, мы можем еще раз в этом убедиться.

«Всю жизнь исповедуя христианство, я был плохим христианином. Конечно, догадаться об этом нетрудно было бы и раньше, но, может быть, впервые я понял это со всей грустной очевидностью лишь в тот день, когда от кого-то услышал или где-то прочел слова Н. Огарева о том, что невысказанные убеждения – не есть убеждения. А ведь я почти весь век свой (исключая годы раннего детства) должен был таить свои взгляды. Впрочем, не знаю, то ли я слово употребил: должен. По Огареву НЕ должен. Знаю только, что так поступать вынужден был не я один, а тысячи и даже тысячи тысяч моих единомышленников и сограждан. Потому что многих из тех, кто НЕ таил, давно уже нет с нами. Не всех этих людей мы знаем, не все они и в будущем будут разысканы (не они, конечно, а могилы их), не все будут названы по имени, но и не названные да святятся до скончания века их великие – все до единого великие – имена!» -- Так начал свою книгу «Верую» один из главных основоположников советской детской литературы Л. Пантелеев. По понятным причинам, эту книгу, написанную в конце жизни, он создавал, скорее для себя, и опубликована она была уже после его кончины.

Исповедь этого замечательного человека, в семнадцать лет написавшего вместе с безвременно погибшим в советской тюрьме Григорием Белых «Республку Шкид», автора одного из лучших детских рассказов ХХ века «Честное слово», тончайшей повести «Новенькая», прелестных «Рассказов о Белочке и Тамарочке», а также многих других ставших уже при жизни хрестоматийных произведений, приоткрывает тайну его творчества и дает нам возможность увидеть в ней новые, потаенные глубины. И тогда становятся понятными откуда взялись те истоки тихой порядочности, взгляда на мир детства с доброй улыбкой, а главное – совестливости, которыми пронизаны произведения Л. Пантелеева.

В начале 1930-х годов Л. Пантелеева постоянно сопровождали с другим основоположником – с Аркадием Петровичем Гайдаром. В последние годы были опубликованы две большие, очень интересные статьи петербургского писателя и исследователя Андрея Ефремова. «Пятикнижие Аркадия Гайдара» и Евангельский сюжет в повести А. П. Гайдара «Школа». Эти статьи, сначала озвученные как доклады на международных конференциях, были опубликованы в нескольких сборниках и сразу получили большой резонанс. Сегодня они известны многим из тех, кто соприкасается с кругом детского чтения, поэтому я не стану их пересказывать. Скажу лишь, что впервые о тогда еще непознанных глубинах в творчестве Гайдара я услышал от своего старшего друга Радия Петровича Погодина много лет назад. «Да ты всмотрись внимательнее, -- советовал он мне в одном из разговоров о гайдаровской повести «Тимур и его команда». Это же – апология Христа. Человек сам создает группу единомышленников с целью добротолюбия. Причем, эта группа не имеет никакого отношения к пионерской организации». Ведь и в самом деле, в повести этой не существует ни Сталина, ни пионеров. Спустя лет десять после запавшего мне в душу разговора, в советских СМИ появилась формулировка «неформальная организация». И тогда я подумал, что «команда» Тимура была первой, описанной в советской литературе «неформальной организацией», действующей во имя добра.

Может удивить и считающаяся самым значительным гайдаровским произведением повесть «Школа». Повесть, опубликованная в 1930 году, дает нам абсолютно нетрадиционное для того времени описание священника. Можно вспомнить, что персонаж священника в советской литературе тех лет существовал в основном в качестве объекта для осмеяния. В этом, например, неплохо поупражнялись такие писатели как Ильф и Петров в знаменитых «Двенадцати стульях». В первой, «арзамасской» половине «Школы» Гайдара – отец Геннадий предстает совсем в иной ипостаси – это мудрый и добрый школьный учитель, воспитывающий мальчишескую стихию с помощью евангельских притч. Причем, одна из основных притч, на которой особенно останавливается писатель, -- Притча о блудном сыне. Эта притча, по мнению А. П. Ефремова, является своеобразным архетипом повести Гайдара.

Можно вспомнить и один из глубочайших, многослойных его рассказов «Голубая чашка», говорящий о достижении путем смирения и доброты друг к другу прекрасной мировой гармонии.

Обратим внимание на третьего основоположника советской детской литературы – Виталия Валентиновича Бианки. Для этого вспомним тоже хрестоматийный, написанный им в начале 1920-х годов рассказ про муравьишку. А заодно вспомним и великого человека ХХ века, знаменитого музыканта, книга которого о Бахе была в еще до Первой мировой войны опубликована во многих странах мира, в том числе и России, знаменитого протестантского миссионера и врача, сознательно посвятившего вторую половину жизни помощи жителям Центральной Африки, и, наконец, знаменитого философа нового времени, создавшего этическое учение «Благоговение перед жизнью». Конечно же это – Альберт Швейцер. Они оба – великий врач, миссионер, философ, живший в Центральной Африке, и молодой писатель Виталий Бианки, живший в Петрограде, каждый по своему шли к одной этической цели. И маленькая сказка про муравьишку, сидящего на листке, которого вместе с листком подхватил ветер и унес далеко от дома, а потом его спасало все земное население, потому приближался закат, муравьи должны были закрыть вход в муравейник, и муравьишка ночью мог бы погибнуть. Эта сказка Бианки пронизана тем же благоговейным чувством перед жизнью, что и труды Альберта Швейцера. И она своими средствами несла это чувство в душу юных читателей.

Я не забуду ту очень важную для меня прогулку вдоль балтийского берега с профессором и одним из крупнейших знатоков истории русской детской литературы, Евгенией Оскаровной Путиловой, когда мы приехали на международную конференцию в Гданьск и имели несколько часов для свободных бесед. Именно она впервые рассказала мне о трагической творческой судьбе казалось бы успешного детского писателя Виталия Бианки. Его сказки, рассказы были проникнуты глубоким философским смыслом, но их постоянно уродовали, оскопляли, стремясь превратить писателя в некоего «природника», а его произведения во вспомогательную литературу.

Это лишь беглый взгляд на трех главных основоположников советской детской литературы, которые, как выяснилось в последнее десятилетие, потаенными способами несли в литературу для детей своего времени веру в Божественное присутствие.

Прошли десятилетия, и уже на закате советской власти, когда запреты, созданные ею, разваливались один за другим, представитель другого поколения, один из самых ярких детских писателей второй половины ХХ века, Радий Петрович Погодин, в последней своей повести «Одинокая на ветру» смог свободно и прямо выразить те чувства и мысли, которые всегда жили в его душе.

В этой повести много неожиданного. Героиня ее -- пожилая крестьянская женщина, которая сама похоронила тело сына, убитого на войне. Только у сына оторвало голову, и головы этой она не смогла найти. Она каждый день приходила к его могиле и разговаривала с ним о самом для нее важном. И вот уже в старости она вдруг получила письмо из Америки от настоящего сына с фотографиями его семьи. То есть, оказывается, что похоронила она вместо сына совсем другого человека, и всю жизнь ходила исповедоваться к чужой могиле, но это еще значит, что где-то есть другая мать,

и она не может найти прах своего дитя. Несчастная женщина, которая на первый взгляд кажется едва ли не помешанной, нашла пристанище у церкви. Но и священник этой открываемой на селе церкви, тоже человек непривычный, -- вместо храмовых икон, которые должны были изображать христианских святых мучеников, он написал портреты местных крестьян-страдальцев, чем вызвал гнев иерарха. Радий Погодин подробно описывает как ощущение потери несчастной женщиной примитивной веры в Бога, так и подлинное ее возвращение к Богу. Эта очень важная для развития современной детской и юношеской литературы повесть была издана в начале 1990-х годов, когда, страна увлеклась совсем иными идеями и поисками иных путей, поэтому, к сожалению, она была едва замечена и недостаточно прочитана. Но, тем не менее, она прекрасно показывает, как первой же возможности потаенная вера в Божественное присутствие мгновенно вырывается на свободу в мир общечеловеческих чувств и мыслей.

В заключение хотелось бы сказать, что это мое сообщение -- лишь одна из попыток взглянуть по-новому на детскую литературу ХХ века, и что сама литература для детей советского периода в лучших ее образцах, нуждается в новом осмыслении и может открыть нам немало потаенных глубин.

Правда, нынешнее ее развитие, когда православие из запретного предмета превратилось в один из ходовых товаров, тоже не может не внушать тревогу, но это уже тема для другого доклада.